Главная
Блоги
  Войти
Регистрация
 
Психологическая литература > Хроники Заводной Птицы

Хроники Заводной Птицы

Автор:Харуки Мураками
Добавлено : 16.08.2007 12:56:00


Содержание
32. Хвост Мальты Кано         [версия для печати]

Борис Живодер

Во сне (хотя, конечно, я не подозревал, что это сон) мы сидели за чаем с Мальтой Кано друг против друга. Прямоугольный зал был так велик — и в ширину, и в длину, — что я не мог охватить его взглядом из конца в конец. Вокруг тянулись ровные ряды квадратных столиков — штук пятьсот, а то и больше. Мы сидели за столом в самой середине, одни — кроме нас, в зале никого не было. По высокому, как в буддистском храме, потолку тянулось бесчисленное множество толстых деревянных балок, с которых наподобие растений в горшках свешивалось нечто вроде париков. Но приглядевшись, я понял, что это совсем не парики, а настоящие человеческие скальпы. Понял, когда заметил запекшуюся на них изнутри черную кровь. Видимо, скальпы сняли совсем недавно и развесили по балкам сушиться. Я с дрожью ждал, как бы еще не высохшая кровь не накапала к нам в чай. Кап! кап! кап! — кровь сочилась с потолка, как капли дождя, и звуки этой капели наполняли гулкое пространство зала неожиданно громким эхом. Но скальпы, висевшие над нашим столом, похоже, уже высохли, и на нас ничего не капало.

Чай был горячий, как кипяток. На блюдечках рядом с ложками лежали по три кубика сахара ярко-зеленого цвета. Мальта Кано положила два кусочка в свою чашку, помешала чай ложечкой, но сахар никак не хотел растворяться. Откуда ни возьмись, появилась собака и уселась рядом с нашим столиком. У нее была голова Усикавы. Туловище большой черной собаки — плотное, крепкое, но от шеи начинался Усикава. Правда, на его голове и лице росла лохматая, короткая черная шерсть — такая же покрывала и туловище.

— Ой! Окада-сан! — промолвил собакоподобный Усикава. — Посмотрите, какая шерсть у меня на голове! В один момент выросла, как только я превратился в собаку. Вот здорово! Какие у меня теперь большие яйца, и желудок совсем не болит. Ни очки не нужны, ни одежда. Какая радость! Как же я раньше об этом не думал? Давно надо было стать собакой. А что, Окада-сан? Может, и вы попробуете?

Тут Мальта схватила оставшийся зеленый кусочек и изо всех сил запустила им в голову собаке. Сахар стукнулся о голову Усикавы, из рассеченного лба пошла кровь и словно черными чернилами залила ему лицо. Впрочем, особой боли, похоже, ему это не причинило. Глумливо улыбаясь, пес поднял хвост и без слов удалился куда-то. Его кобелиное достоинство и вправду оказалось непропорциональной величины.

На Мальте было теплое полупальто, и хотя она плотно запахнула воротник, по едва уловимому аромату обнаженного тела я понял, что под пальто у нее ничего нет. Голову, разумеется, венчала красная клеенчатая шляпа. Я отпил из чашки, но вкуса не почувствовал. Обычный горячий чай, и больше ничего.

— Как хорошо, что вы пришли! — приветливо начала Мальта. Я давно не слышал ее голос, и после долгого перерыва он показался мне более жизнерадостным. — Эти дни я столько раз вам звонила и никак не могла застать. Уже начала беспокоиться, не случилось ли чего. Самое главное — что с вами все в порядке. Услышала ваш голос и успокоилась. Извините, что надолго пропала. Как я жила это время, подробно рассказывать не стану. Длинная история получится, да и не телефонный это разговор. Если коротко — я долго путешествовала. Вернулась всего неделю назад. Окада-сан! Алло! Вы слышите меня?

— Слышу! Алло? — Тут только я заметил, что держу возле уха телефонную трубку. Мальта сидела напротив за столиком тоже с трубкой в руке. Ее голос по телефону доносился как будто издалека. Так бывает, когда говоришь с заграницей и связь не очень хорошая.

— Все это время я жила за границей, на острове Мальта в Средиземном море. В один прекрасный день мне вдруг пришла в голову мысль: «Да! Нужно снова ехать на Мальту и припасть к этому источнику. Время пришло». Это случилось после нашего последнего телефонного разговора, Окада-сан. Помните? Я разыскивала тогда Криту и позвонила вам. Вообще-то я не собиралась уезжать так надолго. Думала, вернусь недели через две, потому и не позвонила вам перед отъездом. Почти никому не сказав, в чем была, села в самолет и улетела. Но приехав туда, поняла, что не могу вернуться. Вы когда-нибудь бывали на Мальте?

— Нет, — ответил я и вспомнил, что когда-то мы уже с ней об этом говорили.

— Алло? — послышался ее голос.

— Да-да, — отозвался я и подумал, что должен ей что-то сказать, но никак не могу вспомнить, что именно. Напряг извилины — и все-таки вспомнил. Я переложил трубку в другую руку. — Вот что! Давно собирался вам позвонить: кот вернулся.

Помолчав несколько секунд, Мальта спросила:

— Вернулся?

— Да. Ведь мы с вами, в общем-то, из-за него познакомились. Я и подумал, что надо вам об этом сказать.

— Когда же?

— Весной. И с тех пор он все время дома.

— Внешне он все такой же? Каких-нибудь изменений вы в нем не заметили?

Изменений?

— Вроде у него хвост стал немножко не такой… Я его гладил, когда он появился, и вдруг подумал, что хвост загнут сильнее, чем раньше. Хотя, может, просто показалось. Все-таки его почти целый год не было…

— А вы уверены, что это ваш кот?

— Естественно. Он давно у меня живет. Сложно перепутать.

— Хорошо, — сказала Мальта. — Но… вы извините меня, конечно, но настоящий хвост вашего кота здесь. Вот он.

С этими словами она положила трубку на стол и легким движением сбросила с себя плащ. Никакой одежды под ним и в самом деле не оказалось. Ее груди и треугольник волос на лобке напомнили мне Криту. Свою клеенчатую шляпу она снимать не стала. Мальта повернулась спиной и… Прямо над ягодицами у нее я увидел кошачий хвост. Гораздо больше, чем те, что бывают у обычных кошек, он соответствовал размерам обладательницы, зато по форме это была точная копия хвоста Макрели. Он так же резко загибался на кончике и куда больше походил на настоящий, чем у Макрели.

— Посмотрите получше. Вот настоящий хвост того кота, который пропал. А то, что у него сейчас, — подделка. Потом приделали. С виду одинаковые, но если приглядеться, сразу заметно, что это не то.

Я собрался потрогать хвост, протянул было руку, но она, вильнув им, ускользнула от меня и, голая, вспрыгнула на один из столиков. На мою схватившую воздух ладонь с потолка капнула кровь — такая же алая, как шляпа Мальты Кано.

— Окада-сан! Ребенка Криты назвали Корсикой, — изрекла она со стола, резко махнув хвостом.

— Корсикой?

— «Человек — не остров в океане…» Помнишь? Вот какой ребеночек! — раздался откуда-то голос черного пса Усикавы.

Ребенок Криты?

Я проснулся весь мокрый от пота.

* * *

Уже давно я не видел ничего подобного. Сон — яркий, как наяву, долгий и связный. И очень странный. Даже освободившись от него, я долго не мог унять громко колотившееся в груди сердце. Захотелось принять горячий душ, сменить пижаму. Шел второй час ночи, но сон как рукой сняло. Чтобы успокоиться, я отыскал в кухонном шкафчике бутылку бренди, стоявшую там с незапамятных времен, налил в стакан и выпил.

Потом направился в спальню посмотреть, нет ли там Макрели. Кот, свернувшись клубком, беззаботно дрых под одеялом. Откинув одеяло, я внимательно ощупал кошачий хвост, силясь вспомнить, как он загибался раньше. Макрель с недовольным видом потянулся и снова уснул. Теперь я уже не мог с уверенностью сказать, какой хвост был у него в те времена, когда его звали Нобору Ватая, — этот же самый или какой-то другой. Зато хвост, который продемонстрировала мне во сне Мальта Кано, точь-в-точь походил на тот, что был у кота по кличке Нобору Ватая. Цвет, форма… все то же. Эта картина до сих пор стояла у меня перед глазами.

«Ребенка Криты зовут Корсика», — сказала во сне Мальта Кано.

* * *

Весь следующий день я не отходил далеко от дома. С утра закупил продукты в супермаркете на станции, приготовил на кухне ленч. Покормил кота крупными свежими сардинами. Потом решил после долгого перерыва сходить в муниципальный бассейн. Народу в бассейне было мало — наверное, потому, что приближался Новый год. Из динамиков под потолком лились рождественские мелодии. Я не спеша отмерил на дорожке тысячу метров, но решил не увлекаться — заболела нога. К Рождеству бассейн украсили, развесив по стенам всякую мишуру.

Дома в почтовом ящике я обнаружил необычно толстое письмо и сразу понял, от кого оно. Не нужно было смотреть на адрес отправителя. Никто больше не способен изобразить на конверте кистью такие красивые иероглифы, кроме лейтенанта Мамия.

* * *

Лейтенант начал с извинений за долгое молчание и, как обычно, был необыкновенно вежлив и учтив, из-за чего мне сразу захотелось покаяться по всех грехах.

«Я все время собирался рассказать вам дальше свою историю, но разные дела мешали сесть за стол и взяться за перо. Так незаметно еще один год подошел к концу. Я все старею, один бог знает, когда меня настигнет смерть, поэтому больше откладывать это дело не могу. Боюсь, письмо получится длинное. Буду счастлив, если оно не слишком вас утомит.

Прошлым летом, доставив вам прощальный подарок от Хонды-сан, я долго рассказывал о том, что делал в Монголии, и теперь хотел бы продолжить свой рассказ. Позвольте поделиться с вами воспоминаниями. Вы спросите: почему в прошлом году я не рассказал все до конца? Этому есть несколько причин. Во-первых, тогда история получилась бы слишком длинной. Не знаю, помните вы или нет, Окада-сан, но у меня были неотложные дела и просто не хватило времени. И потом, тогда я был не готов к тому, чтобы сказать всю правду.

Однако, покинув ваш дом, я понял, что должен отбросить повседневные дела и честно открыть вам все до конца.

* * *

13 августа 1945 года в жестоком бою под Хайларом меня задело пулеметной очередью и, когда я лежал на земле, танк Т-34 гусеницей раздавил мне левую руку. Меня без сознания отправили в советский военный госпиталь в Чите, сделали операцию, в общем — спасли жизнь. Раньше я уже говорил о службе в топографической команде Генштаба в Синьцзине. Нам было предписано при вступлении Советского Союза в войну немедленно передислоцироваться в тыл. Но я тогда считал, что лучше умереть, и добился, чтобы меня перевели поближе к границе, в хайларский гарнизон. Полез на передовую, бросился на советский танк с миной в руках. Однако пророчество Хонды-сан на берегу Халхин-Гола сбылось — умереть легкой смертью мне было не суждено. Я лишился только левой руки, но не жизни. Все, кем я тогда командовал, скорее всего, погибли. Конечно, мы действовали по приказу, но совершенно без толку. Это было бессмысленное самоубийство. Что могли мы сделать своими игрушечными минами против этих махин — Т-34?

Русские расщедрились на мою операцию по одной-единственной причине — в бреду я пробормотал что-то по-русски. Об этом мне потом сказали. Я уже говорил, что знал азы русского языка. Служба в Синьцзине при штабе оставляла достаточно свободного времени, чтобы старательно его штудировать, и к концу войны я уже мог бегло говорить на нем. В Синьцзине жило много белогвардейцев; у меня были знакомые русские официантки, поэтому возможностей для языковой практики мы имели достаточно. Этим можно объяснить, почему русские слова выскочили у меня, когда я лежал без сознания.

У советской армии с самого начала был план: оккупировав Маньчжурию, отправить захваченных в плен японских солдат и офицеров в Сибирь на принудительные работы. Так поступили с немцами после окончания военных действий в Европе. СССР одержал победу, но война поставила советскую экономику на грань глубокого кризиса; всюду ощущалась острая нехватка рабочих рук. Недостаток взрослого мужского населения хотели компенсировать за счет военнопленных. В этом видели одну из важнейших задач. Чтобы ее решать, требовалось много переводчиков, а их катастрофически не хватало. Когда им показалось, что я говорю по-русски, меня срочно переправили в Читу, в госпиталь, не дали умереть. Не услышали бы они русских слов, остался бы я лежать под Хайларом и дождался бы смерти. Закопали бы где-нибудь у реки в безымянной могиле — и дело с концом. Странная штука — судьба!

Потом меня долго и тщательно проверяли на предмет того, гожусь ли я в переводчики, несколько месяцев идеологически перевоспитывали и отправили в Сибирь, на шахту. Дальнейшие подробности опустим. В студенческие годы я тайком прочел несколько работ Маркса. Нельзя сказать, чтобы я принципиально был против коммунистических идей. Просто мне довелось слишком много повидать, чтобы я мог попасться на этот крючок. Благодаря связям нашей команды с разведкой, мы хорошо знали, какие кровавые порядки установили в Монголии Сталин и его марионеточные диктаторы. После революции в концлагеря отправились десятки тысяч человек — ламаистских монахов, землевладельцев, противников нового режима. Там их ожидала жестокая расправа. То же самое происходило в самом Советском Союзе. Так что если в идеологию еще можно было поверить, то люди и система, воплощавшие эти идеи и принципы, уж точно не вызывали у меня доверия. Равно как и то, что мы, японцы, делали в Маньчжурии. Вы представить не можете, сколько рабочих-китайцев было уничтожено, пока строились секретные укрепления в Хайларе, и позже, когда стройка закончилась, — чтобы заткнуть им рот и сохранить в тайне план этих сооружений.

И еще одно. Я был свидетелем той дьявольской сцены, когда русский офицер и монголы содрали кожу с живого человека. После этого меня бросили в глубокий колодец в монгольской степи, где в потоке невиданного ослепительного света я без остатка утратил интерес к жизни. Как же после всего этого такой человек, как я, может сохранить в себе веру в идеи и политику?

Я стал переводчиком, помогая советским властям контактировать с работавшими на шахте пленными. Не знаю, как в других сибирских лагерях, но на шахте, куда меня определили, люди гибли каждый день. От чего только не умирали: от недоедания, от непосильного труда, погибали под завалами, тонули, когда в забой прорывалась вода. Из-за жуткой антисанитарии свирепствовала всякая зараза, зимой стояли лютые морозы. Охранники зверствовали, малейшее сопротивление жестоко подавлялось. Случалось, пленных линчевали их же соотечественники, японцы. Что поделаешь, иногда люди ненавидят, подозревают, боятся друг друга, теряют надежду и отчаиваются.

Люди умирали, рабочих рук начинало не хватать, и тогда по железной дороге доставляли новую партию военнопленных. Одетые в какое-то тряпье, изможденные… Процентов двадцать умирали в первые недели, не выдержав кошмарных условий на шахте. Трупы сбрасывали в заброшенные шурфы. Копать могилы было бесполезно — земля так промерзала, что лопата ее не брала почти весь год. Так что шурфы для этого подходили лучше всего. Глубоко, темно и никакого запаха, потому что холодно. Время от времени мы подсыпали туда угля. Когда шурф наполнялся, его забрасывали сверху землей и гравием и переходили к следующему.

В шахты сбрасывали не только мертвецов. Иногда, чтобы запугать остальных, туда отправляли и живых. Стоило японскому солдату хоть в чем-то не подчиниться охране, как его хватали, избивали, ломали руки и ноги, а потом бросали в черную дыру. До сих пор в ушах у меня стоят жалобные стоны этих несчастных. То был настоящий ад.

Шахта считалась важным стратегическим объектом, ею руководили люди, которых присылали из партийного ЦК. Она усиленно охранялась войсками. Говорили, что поставленный во главе этого дела «член Политбюро» был земляком Сталина, человеком еще не старым, полным амбиций и вместе с тем — строгим и безжалостным. Его заботило лишь одно — увеличение добычи угля на шахте, поэтому то, как расходовалась рабочая сила, имело для него значение. Пока добыча росла, ЦК считал шахту образцово-показательной и в качестве поощрения направлял туда больше рабочих, чем на другие объекты. Так что сколько бы людей ни умирало, на их место в необходимом количестве привозили других. Для повышения производственных показателей начальство требовало вести добычу в таких местах, где в обычных условиях работа считается опасной. На шахте участились несчастные случаи, но директор не обращал на это внимания.

Жестокостью отличалось не только начальство. Большинство охранников на шахте набирали из бывших заключенных. Люди без всякого образования, злопамятные, патологические садисты, не знавшие ни сострадания, ни привязанности, ни любви. Как будто, живя здесь, на краю света, среди сибирских морозов они выродились в какую-то особую породу, не имевшую ничего человеческого. Отсидев в тюрьмах Сибири по много лет за разные преступления, эти нелюди потеряли свои семьи. Возвращаться им было некуда, и они остались в Сибири, завели новых жен, детей.

На шахте работали не только японские военнопленные, но и много русских — политзаключенные и бывшие офицеры советской армии, попавшие под сталинские чистки. Среди них встречались хорошо образованные, очень достойные люди. Было несколько женщин и детей — наверное, члены разлученных семей политических преступников. Их заставляли работать на кухне, убирать мусор, стирать белье. Из молодых девушек нередко делали проституток. Кроме русских по железной дороге привозили поляков, венгров, каких-то людей со смуглой кожей (может быть, армян или курдов). Лагерь делился на три зоны. В первой, самой большой, содержались пленные японцы, во второй — другие заключенные и пленные. В третьем секторе жили те, кто находился на свободе, — шахтеры, специалисты, офицеры охраны и надсмотрщики с семьями и другие русские. Недалеко от железнодорожной станции стояла большая воинская часть. Пленным и заключенным запрещалось покидать отведенные им зоны. Сектора лагеря разделял прочный забор из колючей проволоки, который патрулировали солдаты с автоматами.

Впрочем, мне как переводчику приходилось каждый день ходить в шахтоуправление, поэтому у меня был пропуск, и, в принципе, я мог свободно перемещаться из зоны в зону. Дирекция находилась рядом со станцией, к которой лепились ряды домов — несколько убогих магазинчиков, пивная, общежитие, куда селили приезжавших из Центра чиновников и армейских начальников. На площади, где поили лошадей, развевался большой красный флаг Советского Союза. Под ним стояла бронемашина, возле которой все время со скучающим видом, облокотившись о пулемет, дежурил молодой беззаботный солдат в полной боевой выкладке. На другом конце площади стоял недавно построенный военный госпиталь. У входа возвышалась большая скульптура Иосифа Сталина.

* * *

С этим человеком я случайно встретился весной 47-го года — приблизительно в начале мая, когда уже сошел снег. К тому времени прошло полтора года, как меня занесло на эту шахту. Одет он был так же, как и другие заключенные, занимавшиеся в тот день ремонтными работами на станции. Всего их было человек десять. Наполняя грохотом окрестности, они дробили кувалдами камни и мостили их обломками и крошкой дорогу. Я шел мимо станции из шахтоуправления после доклада, как вдруг меня окликнул надзиравший за работой сержант и приказал предъявить пропуск. Я вытащил его из кармана и протянул ему. Сержант, здоровенный детина, принялся с подозрением его рассматривать, хотя сразу было видно, что он неграмотный. Наконец, подозвал одного из ремонтировавших дорогу заключенных и приказал прочитать, что написано на пропуске. Этот заключенный выделялся из всей бригады: образованный человек, судя по внешности. Это был он. Увидев его, я почувствовал, как кровь отлила от лица. Перехватило дыхание, легкие жадно требовали воздуха, но вдохнуть никак не получалось. Мне показалось, что я тону.

Русский офицер, приказавший тогда монголам на берегу Халхин-Гола содрать кожу с Ямамото. Да, это был он. Исхудавший, полысевший, с дыркой на месте переднего зуба. Безукоризненную офицерскую форму сменила грязная арестантская роба, начищенные до блеска сапоги — дырявые валенки. Исцарапанные, заляпанные стекла очков, погнутые дужки. И все же, без сомнения, это был он — тот самый офицер. Ошибиться я не мог. Он тоже пристально посмотрел на меня: видно, его удивило, что какой-то странный тип, проходя мимо, вдруг растерянно замер на месте. Девять лет прошло, и я, так же как и он, высох и состарился. В волосах появилась седина. Но, похоже, он меня тоже узнал — на его лице промелькнуло изумление. Еще бы! Человек, который, как он думал, сгнил в колодце в Монголии, — и вдруг здесь… Конечно, мне тоже и во сне не могло присниться, что я повстречаю в горняцком сибирском поселке этого офицера, да еще в арестантской одежде.

Он справился с замешательством в один момент и спокойно стал зачитывать неграмотному сержанту, на шее у которого висел автомат, что было в пропуске: как меня зовут, что я переводчик, что мне разрешено свободно перемещаться между лагерными зонами. Сержант отдал пропуск и мотнул подбородком: можешь идти. Пройдя несколько шагов, я обернулся. Офицер смотрел мне вслед, на лице его мелькнула улыбка, хотя, может, мне просто показалось. Я долго не мог унять дрожь в ногах, которая мешала идти. Весь пережитый тогда, девять лет назад, кошмар в одно мгновение снова ожил во мне.

«Как он здесь оказался? — думал я. — Наверное, не угодил начальству, вот и загремел в лагерь». В те времена в СССР такое случалось часто. Внутри правительства и партии, в армии шла ожесточенная борьба, и Сталин, страдавший патологической подозрительностью, безжалостно преследовал тех, кто попадал в немилость. Их лишали всех постов и званий, устраивали показательные судебные процессы и немедленно расстреливали или отправляли в лагеря. Что лучше — одному богу известно. Потому что уделом избежавших казни мог быть только рабский, каторжный труд до самой смерти. У нас, японских военнопленных, оставалась хотя бы надежда выжить и когда-нибудь вернуться на родину, а у оказавшихся в лагерях русских и ее не было. Этому офицеру, скорее всего, тоже суждено оставить свои кости в сибирской земле.

Но одно не давало мне покоя. Теперь он знал мое имя и где меня найти. До войны я, сам того не зная, участвовал вместе с Ямамото в секретной разведывательной операции на монгольской территории, куда мы проникли, переправившись через Халхин-Гол. Если офицер сболтнет об этом кому-нибудь, положение мое станет незавидным. Но он на меня так и не донес. Как я потом понял, он имел на меня куда более серьезные виды.

Через неделю я снова увидел его на станции. Одетый в ту же заношенную робу, со скованными цепью ногами, офицер дробил кувалдой камни и тоже меня заметил. Положил кувалду на землю и, вытянувшись, как будто на нем был офицерский мундир, повернулся в мою сторону. Он улыбался — на этот раз сомнений быть не могло — еле заметно, но улыбался, и в этой улыбке затаилась жестокость, от которой у меня по спине пробежал холодок. И глаза… в них застыло такое же выражение, с каким он взирал на Ямамото, когда с того сдирали кожу. Я ничего не сказал и прошел мимо.

В военном штабе при лагере был один офицер, с которым у меня установились приятельские отношения. По специальности тоже географ, учился в Ленинградском университете, примерно моих лет. Нас связывал интерес к картографии, мы сошлись на этой почве и часто вели профессиональные разговоры. Его интересовали оперативные карты Маньчжурии, составленные Квантунской армией. Разумеется, при его начальстве мы об этом не говорили, но, стоило двум картографам остаться одним, как нас было не остановить. Иногда он приносил мне что-нибудь поесть, показывал фото жены и детей, оставшихся в Киеве. За все время плена среди русских это был единственный человек, с которым мне удалось как-то сблизиться.

Однажды, как бы между прочим, я спросил у него о заключенных, работавших на станции, сказав, что обратил внимание на одного из них:

— Что-то он на обычных заключенных не похож. Такое впечатление, что с порядочной высоты сюда загремел. — Когда я подробно описал его внешность, Николай — так звали моего знакомого — хмуро посмотрел на меня.

— Это, наверное, Борис, по кличке Живодер. Тебе лучше держаться от него подальше.

Я поинтересовался, почему. Николаю, судя по всему, не очень хотелось распространяться на эту тему, но я был ему нужен, поэтому он, хоть и с неохотой, но рассказал, как Борис Живодер оказался на шахте.

— Только не вздумай передавать кому-нибудь, что я тебе скажу, — предупредил Николай. — Он очень опасный человек. Кроме шуток — я бы и близко к нему не подошел.

Вот что рассказал Николай. Настоящее имя Живодера — Борис Громов. Майор НКВД, как я и предполагал. В 1938 году, когда Чойбалсан захватил в Монголии власть, а потом стал премьер-министром, Громова послали в Улан-Батор военным советником. Там он взялся за организацию госбезопасности по образцу бериевского НКВД, отличился в подавлении контрреволюционных элементов. Он и его подручные устраивали облавы, бросали людей в лагеря, пытали и при малейшем подозрении без всяких колебаний отправляли на смерть.

После окончания военных действий у Номонхана, когда кризис на Дальнем Востоке миновал, его отозвали в Москву и направили в оккупированную Советским Союзом Восточную Польшу с заданием провести чистку в польской армии. Там он и заработал прозвище — Живодер. Пытал своих жертв, сдирая с живых людей кожу. Для этого у него был специальный человек, вывезенный из Монголии. Понятно, что поляки смертельно его боялись. Человек, на глазах у которого сдирают кожу с другого человека, готов признаться в чем угодно. Когда немецкие войска неожиданно перешли границу и между Германией и СССР началась война, он вернулся из Польши в Москву. Там уже шли массовые аресты по подозрению в тайных связях с гитлеровским режимом, людям подписывали смертные приговоры, отправляли в лагеря. Живодер стал правой рукой Берии и вовсю развернулся со своими «фирменными» пытками. Сталину и Берии, чтобы снять с себя ответственность за то, что они прозевали нападение нацистов, и укрепить свою власть, пришлось сфабриковать теорию внутреннего заговора. Множество людей ни за что погибли под зверскими пытками. Не знаю, правда или нет, но говорили, что Борис со своим напарником-монголом ободрали заживо минимум пять человек. Ходили слухи, что он похвалялся своими «подвигами», горделиво развесив по стенам своего кабинета человеческую кожу.

Борис был жесток, но в то же время чрезвычайно осторожен и предусмотрителен, поэтому его не брали ни интриги, ни чистки. Берия любил его, как сына. Однако он слегка переоценил себя и однажды перестарался. Эта ошибка оказалась для него роковой. Борис арестовал командира танкового батальона, обвинив его в том, что во время боев на Украине он тайно сотрудничал с одним из элитных механизированных подразделений германской армии. Комбата запытали до смерти горячим утюгом. Сожгли уши, нос, задний проход, гениталии. Потом выяснилось, что этот офицер приходился племянником какому-то высокопоставленному партийному деятелю. Больше того, Генштаб Красной армии провел тщательное расследование этого дела: оно показало, что комбат абсолютно ни в чем не виноват. Партработник, понятно, пришел в ярость, армейское командование, на которое легло пятно, тоже молчать не захотело. На этот раз даже сам Берия не смог помочь Борису. Его тут же разжаловали, и трибунал приговорил к смерти и его, и его заместителя-монгола. Но НКВД сделал все, чтобы смягчить его участь, и добился своего — Бориса отправили в лагерь на каторжные работы (а монгола все-таки повесили). Берия тайком переслал Борису в тюрьму записку, в которой обещал вытащить из лагеря на прежнее место и просил потерпеть год, чтобы он мог разобраться с военным и партийным руководством. По крайней мере, так рассказывал Николай.

— Теперь вы все знаете, Мамия, — понизив голос, продолжал Николай. — Здесь все думают, что Борис когда-нибудь вернется в Москву, что Берия скоро выручит его. Хотя даже Берии приходится быть осторожным — ведь в лагере всем заправляют партийные и военные власти. Но кто знает, что может случиться? Ветер в любую минуту может подуть в другую сторону. И уж тогда он отыграется на тех, из-за кого сейчас ему приходится туго. Дураков в мире много, но какой идиот станет самому себе смертный приговор подписывать? Поэтому здесь все на цыпочках вокруг него ходят. Почетный гость! Конечно, слуг к нему приставить и устроить жизнь, как в гостинице, нельзя. Для вида ему даже кандалы надевают, дают слегка кувалдой помахать. При этом у него отдельная комната, водки и папирос — сколько угодно. По мне, он — не человек, а ядовитая змея. Таких нельзя в живых оставлять. Хоть бы ночью ему кто-нибудь горло перерезал, что ли.

* * *

Через несколько дней мне снова пришлось проходить мимо станции, и меня опять остановил тот же верзила-сержант. Я полез было за пропуском, но он тряхнул головой и сказал, чтобы я немедленно отправлялся к начальнику станции. Не понимая, в чем дело, я пошел на станцию; в комнате начальника меня ждал не он, а Громов. Он сидел за столом и пил чай. Я так и застыл в дверях. Кандалы с его ног исчезли. Он подал мне знак рукой, приглашая войти.

— А-а-а! Лейтенант Мамия! Сколько лет, сколько зим! — добродушно начал Громов, так и сияя улыбкой, и предложил мне папиросу. Я покачал головой.

— Девять лет прошло, бог ты мой, — продолжал он, доставая спички и закуривая. — Или восемь? Впрочем, какая разница? Главное — ты жив и здоров. Какое счастье — встретить старого друга. Тем более после такой ужасной войны. Правильно? Послушай, как же ты вылез из того чертова колодца.

Я молчал, точно язык прикусил.

— Ну да ладно. Выбрался — и молодец! Смотри, руку где-то потерял. И по-русски навострился. Отлично! Просто замечательно! А рука? Ну что рука… Самое главное — что ты живой.

— Это не от меня зависело. Жив я не потому, что мне так захотелось, — отозвался я.

Громов рассмеялся во весь голос.

— Интересный ты малый, Мамия. Здорово у тебя получается: вроде и жить не хотел, а выжил. В самом деле интересно. Но меня не проведешь, нет! Обыкновенный человек один из такого глубокого колодца никогда не вылезет. А потом надо было еще через реку переправиться, в Маньчжурию. Да ты не бойся. Я никому не скажу.

Ну, все. Хватит об этом. А меня, видишь, разжаловали, теперь я простой заключенный. Но вечно торчать в этой дыре, камни здесь дробить не собираюсь. У меня и сейчас там, в Центре, сил хватает, за счет этого я и здесь с каждым днем вес набираю. Скажу откровенно: мне нужны хорошие отношения с японскими пленными. В конце концов, показатели шахты зависят от того, сколько вас и как вы будете выкладываться. Нет, с вашим братом нужно считаться, иначе дело не пойдет. Хочу, чтобы ты мне помог. Ты служил в Квантунской армии, в разведке. Храбрец, по-русски говоришь. Согласишься быть у меня на связи — смогу вам помочь кое в чем. По-моему, неплохое предложение, а?

— Шпионить мне никогда не приходилось, и заниматься этим я не буду, — объявил я.

— Разве я прошу на меня шпионить? — примирительно сказал Борис. — Ты не так меня понял. Я говорю, что по возможности постараюсь облегчить вам жизнь. Предлагаю ладить и чтобы ты помог в этом деле, стал посредником, что ли. Только и всего. Послушай, лейтенант! Я могу вышибить отсюда этого грузинского говнюка, «члена Политбюро». Правда! Вы же его лютой ненавистью ненавидите. Если мы его спихнем, вы сможете получить частичное самоуправление, создавать комитеты, иметь свою организацию. По крайней мере, охранники не будут издеваться над вами, как сейчас, когда они творят, что хотят. Ведь вы сами этого добиваетесь. Так?

Борис был прав. Мы давно уже ставили эти требования перед лагерным начальством, но неизменно получали категорический отказ.

— И что для этого нужно? — спросил я.

— Почти ничего, — сказал он, широко улыбаясь и разводя руками. — Мне нужны тесные, хорошие отношения с японцами. Нужна их помощь, чтобы выпроводить отсюда группу товарищей, с которыми, мне кажется, будет трудновато найти общий язык. Интересы у нас, во многом, — одни и те же. Почему бы тогда нам не объединиться? Как американцы говорят? Give and take. Ты мне — я тебе. Ты мне помогаешь — я тебе ничего плохого не делаю. Жульничать никто не собирается. Я не прошу, чтобы ты меня любил. Были между нами недоразумения, что и говорить. Но я за свои слова отвечаю. Если что обещаю, значит, так оно и будет. А что было, то быльем поросло.

Давай-ка подумай как следует, и чтобы через несколько дней был четкий и ясный ответ. Стоит попробовать, вы же ничего не теряете. Согласен? И запомни, лейтенант: этот разговор должен оставаться между нами. Можешь рассказать о нем только тем людям, которым доверяешь на все сто. Несколько человек из ваших ходят у начальства в доносчиках, стучат обо всем. Смотри, чтобы до них это не дошло. Если они узнают — плохо дело. Я здесь пока не всесилен.

Вернувшись в зону, я решил тайком переговорить кое с кем о беседе с Борисом и остановил свой выбор на одном подполковнике — человеке смелом и решительном, с хорошей головой. Он командовал войсками, которые заперлись в горной крепости на Хингане и до последнего, даже когда Япония уже капитулировала, отказывались поднять белый флаг. В лагере среди японских военнопленных он слыл главным авторитетом; русским тоже приходилось с ним считаться. Утаив то, что случилось на Халхин-Голе с Ямамото, я рассказал ему о Громове — о том, что раньше он был офицером госбезопасности и какое предложение сделал. Идея избавиться от командовавшего шахтой и лагерем партийного начальника и добиться для японцев хоть какого-то самоуправления, похоже, его заинтересовала. Я предупредил, что Борис крайне опасен, настоящий зверь, мастер плести интриги, ему нельзя безоглядно доверять. «Может, ты и прав, — отвечал подполковник. — Но он правильно сказал: терять нам нечего». Я не нашел, что возразить. Действительно, если из этой сделки что-то получится, хуже, чем сейчас, не будет. Как же я ошибался! Верно говорят: ад — все равно что бездонный омут.

Несколько дней спустя я устроил подполковнику встречу с Борисом в укромном месте и был у них переводчиком. Поговорив с полчаса, они договорились, условившись держать все в тайне, и пожали друг другу руки. Как дальше пошли дела — не знаю. Прямых контактов они избегали, чтобы не привлекать внимания, вместо этого часто обменивались по какому-то тайному каналу шифрованными посланиями. На этом моя посредническая миссия закончилась. И подполковник, и Борис соблюдали строгую конспирацию, и это меня во всех отношениях устраивало. Будь моя воля, я бы с Громовым больше никаких дел не имел. Но, как позже выяснилось, это было невозможно.

Спустя месяц, как и обещал Борис, грузинского «члена Политбюро» отстранили по распоряжению из Центра, и через пару дней вместо него прислали из Москвы другого партработника. Прошло еще два дня, и за одну ночь кто-то задушил сразу трех японских пленных. Для имитации самоубийства их повесили на балках потолка, но никто не сомневался, что с ними расправились сами японцы. Скорее всего, это были те самые стукачи, о которых говорил Громов. Виновных искать не стали, спустили дело на тормозах. К тому времени власть в лагере уже почти целиком перешла в руки Бориса».
обращений к странице:7587

всего : 73
cтраницы : [1-30] [31-60] ... 61 | 62 | 63 | 64 | 65 | 66 | 67 | 68 | 69 | 70 | 71 | 72 | 73 | Следующая » ...

PSYLIVE - Психология жизни 2001 — 2017 © Все права защищены.
Воспроизведение, распространение в интернете и иное использование информации опубликованной в сети PSYLIVE допускается только с указанием гиперссылки (hyperlink) на PSYLIVE.RU.
Использование материалов в не сетевых СМИ (бумажные издания, радио, тв), только по письменному разрешению редакции.
Связь с редакцией | Реклама на проекте | Программирование сайта | RSS экспорт
ONLINE: Техническая поддержка и реклама: ICQ 363302 Техническая поддержка 363302 , SKYPE: exteramedia, email: psyliveru@yandex.ru, VK: psylive_ru .
Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика