Спустившись по прикрепленной к стене металлической лестнице на дно колодца, в кромешный мрак, я, как всегда, шарю руками в поисках бейсбольной биты, которая стоит здесь, прислоненная к стенке. Эту самую биту я почти бессознательно унес из дома того парня с чехлом от гитары. В окружающей со всех сторон темноте прикосновение к старой исцарапанной бите странным образом успокаивает меня, помогает сосредоточиться. Поэтому я все время оставляю биту в колодце. Да и лазить с ней вверх-вниз по лестнице хлопотно.
Нащупав биту, крепко, как игрок на бейсбольной площадке, обхватываю обеими руками рукоятку, убеждаясь, что это моя бита. Потом начинаю проверять, не изменилось ли что в этой кромешной тьме, где не видно ни зги. Напрягаю слух, набираю воздух в легкие, обследую подошвами кроссовок землю под ногами, легонько постукиваю битой по стенам, проверяя на прочность. Этот ритуал уже вошел у меня в привычку и нужен, чтобы успокоиться. Дно колодца — как морское дно. Все застыло здесь в первозданном виде, как бы придавленное прессом: дни проходят, и ничего не меняется.
Высоко над головой плавает светлый кружок — кусочек осеннего неба. Глядя на него, я думаю об октябрьском вечере, о мире там, наверху, где живут своей жизнью люди. В неярком, редком свете осени они ходят по улицам, покупают что-то в магазинах, готовят еду, на электричке едут домой. И думают, что это все само собой разумеется, а может, и вовсе не задумываются. Раньше и я делал то же самое — был безымянной частицей этого неопределенного неясного сущего, называемого «людьми». Они принимают друг друга, живут в лучах этого света, и независимо от того, длится это целую вечность или всего один миг, между ними должна быть какая-то окрашенная светом близость. Но я больше не принадлежу к ним. Они — там, на поверхности, а я — тут, на дне глубокого колодца. У них есть свет, я же теряю его. Иногда кажется, что мне не найти дорогу обратно в тот мир, не суждено снова обрести покой, который дает человеку свет, я уже никогда больше не возьму на руки своего мягкого кота. От этих мыслей в груди поднимается тупая, щемящая боль.
Я ковыряю рыхлую землю ногой, и возникающие там, наверху, картины отодвигаются от меня все дальше. Чувство реальности слабеет, его вытесняет ощущение, что между мной и колодцем — тесная связь. Здесь, на дне, тепло и спокойно: тронешь мягкий земляной покров — и коже приятно. Боль в груди тает, как круги на воде. Это место принимает меня так же, как я принимаю его. Еще крепче сжимаю в руках биту. Зажмуриваюсь, потом открываю глаза и поднимаю их кверху.
Потянув за веревку, закрываю крышку колодца (для этого приспособлено устройство со шкивом — сообразительный Корица придумал), и темнота становится непроницаемой. Колодец закрыт наглухо — не проникает ни единого проблеска света. Не слышно и ветра, порывы которого временами долетали сюда. Теперь я полностью оторван от «людей». У меня нет с собой даже фонаря. Это как принятие веры: я хочу показать им, что принимаю темноту полностью, такой, какова она есть.
Я опускаюсь на землю, прислоняюсь спиной к бетонной стенке и, зажав между коленей биту, закрываю глаза. Прислушиваюсь к ударам сердца. Конечно, закрывать глаза в абсолютной темноте нет необходимости — все равно ничего не видно. Но я все-таки зажмуриваюсь, и в этом есть свой смысл, как бы темно ни было вокруг. Несколько раз набираю полную грудь воздуха, приучая тело к глубокому мрачному пространству, принимающему форму цилиндра. Здесь стоит все тот же запах, воздух все так же холодит кожу. Однажды этот колодец полностью засыпали; странно — воздух здесь остался таким же, как прежде, когда я впервые залез сюда, затхлым, он отдает плесенью и чуть влажен. Здесь нет времен года, и даже само время здесь не существует.
* * *
На ногах, как всегда, старые теннисные тапочки, на руке — часы в пластмассовом корпусе. Они были на мне во время первого спуска в колодец. Как и бейсбольная бита, тапочки и часы успокаивают меня. Я проверяю, плотно ли они сидят, как прилегают к телу. Убеждаюсь, что неотделим от самого себя. Открываю глаза и немного погодя закрываю снова, чтобы давление мрака, сгустившегося внутри меня, постепенно сравнялось с давлением окружающей темноты. Время идет вперед, и скоро я опять, как это обычно бывает, перестаю различать эту грань. Я не могу даже сказать, открыты мои глаза или, наоборот, закрыты. Пятно на щеке начинает понемногу теплеть, и чувствуется, как оно наливается ярко-фиолетовой синевой.
В сливающейся в сплошную массу темноте я собираю на этой отметине все мысли и чувства и думаю о той комнате. Хочу отделиться от своего тела, как в минуты близости с теми женщинами, вырваться из неуклюжей, скорчившейся во мраке плотской оболочки. Теперь я — всего лишь опустевший дом, заброшенный колодец. Я стараюсь выбраться наружу, перескочить в иную, движущуюся с другой скоростью реальность и изо всех сил сжимаю обеими руками биту.
И вот только одна стена отделяет меня от той таинственной комнаты. Надо суметь проникнуть сквозь нее своими силами, используя мощь, которую несет в себе разлитая здесь густая тьма.
* * *
Если задержать дыхание и сосредоточиться, можно различить, что находится в той комнате. Меня там нет, но я ее вижу. Это двухкомнатный номер в гостинице — № 208. Окна занавешены плотными шторами, и в комнате очень темно. В вазе — огромный букет цветов, наполняющих помещение соблазнительным ароматом. У входа стоит большой торшер, но лампочка в нем не горит — погасла, как луна с наступлением утра. И все же стоит напрячь зрение, как через некоторое время в чуть заметном свечении, неведомо откуда проникающем в комнату, начинают проступать смутные очертания предметов. Так бывает в кинотеатре, когда глаза привыкают к темноте. На маленьком столике в центре комнаты — едва начатая бутылка «Катти Сарк», лед в ведерке — его только что накололи (кусочки еще не успели подтаять и выделяются четко обозначившимися твердыми краями), здесь же — стакан, наполненный виски со льдом. Поднос из нержавеющей стали растекся по столу застывшей льдистой лужицей. Который сейчас час? Определить невозможно. Утро? Вечер? Или глубокая ночь? А может, здесь вообще не существует времени? На кровати в задней комнате женщина — я слышу, как она шуршит простыней. Стакан чуть подрагивает в ее руке, и кусочки льда, ударяясь друг о друга, доносят до меня удивительно чистый, прозрачный звук. Смешавшиеся с воздухом мельчайшие частицы цветочной пыльцы, сливаясь с этим звуком, трепещут, приходя в движение при малейшем дуновении. Мрак неслышно вбирает в себя пыльцу, и она, поглощенная тьмой, еще больше сгущает царящую вокруг мглу. Женщина подносит стакан к губам, отпивает совсем немного и проглатывает. Она собирается что-то сказать мне. Из-за темноты в спальне ничего не видно — можно разобрать только едва заметную движущуюся тень. Женщина хочет что-то сказать. Затаив дыхание, я жду. Жду ее слов.
И они здесь, эти слова.
* * *
Я оглядываю комнаты сверху, словно фантастическая птица, парящая в нереальных, придуманных небесах. Могу приблизить открывающийся вид, взглянуть на него с высоты птичьего полета, снова приблизить. Конечно, очень важно рассмотреть картину во всех подробностях. Я проверяю каждую деталь — форму, цвет, ощущения. Они почти никак не связаны, в них нет тепла. В данный момент я лишь провожу инвентаризацию — механически выстраиваю эти детали в ряд. Но это вполне стоящее занятие — постепенно, мало-помалу соединять реальность в единое целое. Так от трения камней или кусочков дерева друг о друга в конце концов выделяется тепло и появляется огонь. Это похоже на то, как из набора на первый взгляд бессмысленных, однообразно повторяющихся раз за разом звуков складываются слоги…
Я чувствую, как в самых глубинах мрака возникает эта слабая, неясная связь. Замечательно… Кругом тишина, и они пока не замечают моего присутствия. Стена, отделяющая меня от того места, тает и расплывается, как желе. Я задерживаю дыхание. Вот! Сейчас!
Но стоит мне направиться к стене, как раздается резкий стук — там будто знали, что я собираюсь сделать. Кто-то сильно стучит кулаком в дверь комнаты. Я уже слышал этот стук раньше — резкий и отрывистый, он похож на грохот молотка, которым забивают в стену гвоздь. Тот же стук: два удара, короткая пауза, еще два удара. Я слышу, как женщина вздыхает. Висящая в воздухе пыльца приходит в движение, содрогается мрак. Разрывающий тишину звук наглухо перекрывает проход, который только-только стал открываться передо мной.
И так происходит раз за разом.
* * *
Я опять в своей физической оболочке — сижу в глубоком колодце, привалившись к стене и стиснув бейсбольную биту. Руки вновь начинают осязать здешний мир. Это напоминает изображение, которое постепенно становится все четче при наведении на фокус. Я чувствую, как бита повлажнела от пота моих ладоней. Сердце бешено колотится в горле, резкий, вспарывающий тишину звук еще стучит в ушах. Слышно, как в темноте медленно поворачивается дверная ручка — кто-то (или что-то) с той стороны хочет отворить дверь и тихо войти в комнату, но в этот миг все образы исчезают. Передо мной — снова стена, такая же твердая, как и была, и я снова — по эту сторону.
В обволакивающей меня чернильной тьме колочу по стенке битой — передо мною все та же прочная и холодная бетонная стена. Я заключен в этом цилиндре из бетона. «Остается совсем чуть-чуть», — говорю я себе. С каждым разом я все ближе и ближе. Это совершенно точно. Когда-нибудь я преодолею эту преграду и проникну внутрь. Окажусь в комнате прежде, чем раздастся стук. Но сколько еще времени понадобится, чтобы достигнуть цели? И сколько его остается у меня в запасе?
В то же время мне становится страшно: а вдруг это действительно произойдет? Я боюсь встретиться с тем, что должно быть там, по ту сторону.
Некоторое время я сижу на корточках в темноте. Надо успокоиться, дождаться, когда сердце придет в нормальный ритм, отцепить руки от биты. Чтобы встать и подняться наверх по металлической лестнице, нужно еще немного времени, еще немного сил.
обращений к странице:9265