1.
Я все это выдумал нынешней ночью. Варил халтурку на 200 долларов, думал к утру поспеть, и на тебе - свет погас. Лампочка над головой долго и сердито бормотала, затем вспыхнула ярко, все стало белым, а потом погрузилось во тьму, будто под воду ушло. Последним погас сигнальный красный огонек телевизора "Сони"...
- Ужас! - сказала Она, когда прослушала по телефону первые несколько глав. - Вроде бы интересно, но тон раздражает: как будто ты жизнь прожил, и тебе скучно.
А вы говорите - любимый человек. Ухо востро...
Наша большая любовь началась поздней осенью при сходных обстоятельствах. Сидели, беседовали - хлоп. Но у меня тогда был свечной огарок, при его свете я не очень тщательно проверил пробки и заявил, что ложусь спать с краю.
Потом мы занимались любовью; я надел ей наушники и включил плэйер, и мы не слышали друг друга... пока батарейки не кончились.
И, конечно, мне страшно представить...
Но кто знает, что случится с нами, хотя бы пока я пишу этот роман? Мы вместе полгода, и мы сходим друг по дружке с ума. А дальше? Мы боимся прошлого - не своего, чужого. Чужих людей в этом прошлом. Прошлого в настоящем.
В моем настоящем сегодня темно, и я бы принял в нем кого угодно, настолько мне грустно и одиноко в темноте. Постучал бы кто - я бы открыл; как есть, голый, раздетый для сна (потому что какого черта, сделали ночь - надо спать), и сказал бы:
- Ты? Заходи, у меня света нет...
И повел бы ее немедленно в постель.
2.
Не для того даны человеку глаза, чтобы смотреть телевизор. И руки - не приспособление для захвата пульта ДУ, и ноги не просто раздвоенная штуковина, на которую тапочки надевают.
Вроде бы это самоочевидно. Но попробуйте посидеть без света пару вечеров. Я и сам говорил не раз, что жизнь была бы совершенно невыносимой, если бы не фильмы Тони Скотта.
Получается так: хочешь жить интересно и весело, обзаведись сперва аппаратурой. Тебе все дадут - и любовь, и смерть, - если ты умеешь нажимать кнопки. Цивилизация!
В одном она, родная, промахнулась. В одном уступила природе. Член, ребята; член хочет только живое. Его не задобришь самой дорогой имитацией - из любого пластика он выползет, зевая и морщась. Он бесшабашен и своеобразно красив, как пьяный ковбой у забора. Когда в старых книгах читаете про чье-то горячее сердце, знайте - здесь подразумевается член. Он горячий. Все, что ему нужно - это любовь. Все герои наделены им. И не забывают об этом.
Что же касается героинь...
3.
Мало было бы романтичного, если бы каждый вечер вылетали пробки; одному-то какая от этого польза?
Я младше сестры на пять лет и, конечно, жутко третировал ее, едва чуть-чуть подрос. Чинил всевозможные подлости, пинал исподтишка, ножницами кидался... Однажды запер в ванной вместе с тогдашним ее кавалером Юрой и свет выключил. А тут отец на обед пожаловал, он Юре не доверял и выговорил мне:
- Пустил рыбу в воду...
Сестре было лет шестнадцать, она писала в дневнике, который я читал тайком: "Что мне делать, я люблю двух людей, Юру и Мишу..." Миша стал ее мужем сразу после школы, у них двое детей, младшенькую, племянницу, я очень люблю.
Странное или глупое слово - "любить": как универсальный гаечный ключ, ко всему подходит. Конечно, я невольно лгу своей женщине, говоря, что люблю только ее. Я люблю очень многих. Но на дистанции, в разлуке, постоянно - да, наверное, только ее. Мне надо сделать хотя бы минимальное усилие, чтобы понять, что я люблю своих родителей, родных; надо увидеть или услышать племянницу; надо очень сильно постараться, каким-то хитрым фокусом, эректором чувства себя взнуздать, дабы испытать что-то похожее на любовь к бывшим друзьям - нынешним приятелям: типа там, обняться на пороге, задушевно помолчать... Люблю общаться с женщинами, и женщин этих люблю: Марину, Паненку... С женщинами ведь очень приятно общаться, не только спать.
Марина, о которой я уже упоминал (а будут и другие), была моей первой женщиной в Екатеринбурге, в мою первую ночь здесь. Я это воспринял как оркестр у трапа, как цветы на перроне... Больше мы под одним одеялом не встречались, но ту ночь я всегда вспоминаю благодарно.
Паненкой же я и вовсе обладал только во сне, уснул как-то в тоске и грезах, и привиделось мне, как она, гладкая и горячая, сдается без боя...
Да и прежняя моя любовь к одной филологической принцессе убита - или добита, что вернее, - любовью нынешней. Клин клином вышибают. И, когда моя женщина (ее я величаю царевной) поняла это, она сказала:
- Я, кажется, опять влезла в чужую историю. Но на этот раз - к счастью для себя.
И она права. Мы счастливы.
Счастье - это ведь не некое блаженное оцепенение, равно и - не деятельное блаженство. Счастливый человек может злиться, расстраиваться, впадать в депрессии... Дело в основе, в том, что можно назвать фоном, фундаментом или еще как-нибудь на "ф": счастье есть отсутствие несчастья. Только и всего.
У меня болит голова, ломит пальцы, я неделю не высыпаюсь, холодильник пуст и кран течет, надо возвращать и взыскивать долги: но в главном все хорошо.
Что это?
Меня любит женщина, которую люблю я.
Мы можем заниматься любовью, и делаем это ежедневно.
(И даже в ее "критические" дни. "Почему женщины называют эти дни праздниками?" - спрашивает Она. Мне по душе такие вопросы...)
(На простыне розовые пятна. Надо бы постирать, но электричества нет.)
Январской ночью я проговорился:
- В общем, я люблю тебя.
- Что?
- А то, что ты выиграла. Я проиграл.
Она вернула мне мое "люблю" 6 марта. Она в этот день родилась.
4.
Представьте маленький город, не то что маленький - никакой. Десять тысяч там живет или сто, значения не имеет - лишние люди только добавляют неприятностей. Нет ни элиты, ни богемы, но есть люди, воображающие себя и элитой, и богемой, либо стремящиеся туда попасть. И добиться успеха в этом городе - означает умереть неудачником.
У города есть несколько героев, известных на всю страну людей - для горожан это важно, они как-то забывают, что известных на всю страну людей до неприличия много, их никто не помнит, им никто не придает значения, кроме специалистов, а специалисты скептичны... Но горожане своих героев в обиду не дают, поскольку это все, что они могут предложить миру.
И предложить этим горожанам себя - означает умереть неудачником.
Здесь нет иных традиций, кроме дурных. Здесь скучно днем и страшно вечерами. И здесь рождается слишком много детей, слишком - для того, чтобы полностью исключить возможность появления на свет людей талантливых и широких. Самое сложное в этой игре - распознать, на тебя ли пал выбор. Заслуживаешь ли ты бежать. Или тебе лучше сидеть и не рыпаться: ни обольщений, ни разочарований.
И в таком вот маленьком городе, в семье неудачников (неудачники - это те, кому не нравится здесь жить, но они здесь умирают) жили-были два брата. Младший, красивый и нежный, после армии поехал учиться в Екатеринбург...
5.
- Здесь это не принято, - сказала сестра, когда я попытался уступить место женщине в троллейбусе, идущем с железнодорожного вокзала. И я покорно плюхнулся обратно.
Это был мой первый день в Екатеринбурге. 1986-й год. Я тоже из никакого города, и я решил рискнуть - бежать. Большой город был неподалеку, семь часов на поезде... Я легко поступил в университет, прожил здесь пять лет, затем уехал в Красноярск, вернулся в Курган, из Кургана вновь перебрался сюда... Сейчас не обо мне речь.
Большой город. Не тесно. Широкие улицы, свет на площадях, зелень в окна трамваев, звон и грохот перекрестков. Шальные деньги, заказные убийства, коррупция, безработица и напряженный секс. Маленькие города вокруг исправно поставляют сюда юношей и девушек, загоняют их в этот лабиринт. Так загнали меня, но еще не встретил я здесь своего Минотавра. Так загнали моих героев. За малым исключением, я не пишу об урожденных - за малым исключением, они скучны. Город упал им прямо в руки, и руки заняты. Еще хуже в Санкт-Петербурге: рожденный там просто задавлен, убит самим фактом своего месторождения. Бедные, бледные питерцы, ходят тенями, улыбаются стеснительно, говорят шепотом...
Итак, младший, красивый и нежный, поступил на рабфак, влюбился и женился.
6.
Две подруги из другого маленького города. Вместе поступили в Горный институт, вместе ходили в экспедиции, вместе столовались и влюблялись, вместе и вылетели из Горного института. Дальше одна из них поступила на рабфак университета, влюбилась и вышла замуж. За младшего брата.
Аккурат к этому моменту появляюсь я. Меня нет на свадебных фотографиях, но в списке друзей я уже есть. Когда я уезжаю в Красноярск, меня фотографируют на память. Несколько лет мы переписываемся. Я все про них знаю... Ни хрена я про них не знаю.
Пока младший с молодой и красивой женой одолевает филологический факультет (у них уже и сын имеется), старший брат бросает учебу, работает сторожем, маляром, черт-те кем еще - и живет в общежитской комнате младшего на правах близкого родственника. На правах же черт-те кого еще временами спит с женой своего брата. Ее понять можно - ангел-муж и ангел-сын, в таком раю захочется кисленького... Однажды она с вынырнувшей из небытия подругой (к тому времени тоже успевшей выйти замуж и родить сына) едет скрасить одиночество что-то сторожащего братца-любовника. Как водится, с выпивкой. В какой-то момент подруга уединяется со сторожем; затем, после продолжительной и страстной возни, между ними происходит следующий диалог:
- У меня проблемы, - говорит она.
- Какие проблемы? - удивляется он.
За решением этих проблем их и застает жена-любовница. Сторож получает бутылкой по морде, а лучшая подруга - отставку. Скоро прозревает и муж. И к Новому году я, уже трезвенник, получаю в своем Кургане телеграмму от жены-изменницы:
"У нас проблемы Приезжай Новый год Екатеринбург Подпись".
Не только я... все, кто до поры не знал положения вещей, были ошарашены. Многим эта пара казалась совершенной: оба красивые, нежные, интеллектуальные. Старший брат был полной противоположностью младшему: низкий покатый лоб, жесткие темные волосы, маленькие глаза, крутая челюсть пролетария-плебея... Приземистый, широкоплечий и сутулый, он отчаянно оправдывал пошлую поговорку: "Мужчина должен быть лишь чуть красивей обезьяны".
- Если у вас общие духовные интересы, - говорила мне изменница, - надо в кино ходить. В театр... а не спать вместе.
Она была права. Сквозь эту его мужицкую основательность и молчаливость она быстро разглядела нечто, трудно определимое словами, но определенно ей подходящее. Она угадала родственную душу: пустую душу, полую, подлую душу. Душу, исполненную надрывной жалости к себе, к собственной бездарности (при наличии определенного живого ума и животной жадности жизни), к собственной неспособности жить по-своему, то есть - выбирать. Она выбрала, потому что не хотела больше выбирать. А он ее выбор принял, словно Каинову печать.
Младший брат после этого погиб. То есть он жив, мы приятели, у него есть женщина, он ездит на охоту... Но того, что было в нем до ухода жены и предательства брата, хватило бы на гораздо большее. Он мог стать невесть чем, действительно - невесть чем. Теперь известно: ничем он не станет.
Самое смешное и жуткое в этой истории: в нее-то я и влюбился, в изменницу, и на памятном том новогоднем празднестве мы впервые поцеловались в губы, хотя она этого и не помнит. Влюбился, потом полюбил, стал ее любовником; потом возненавидел...
А Она - это ее лучшая подруга.
7.
Хорош сюжет? Если еще добавить, что Она пришла ко мне именно затем, чтобы очередной раз, по ее выражению, "стать катализатором" в судьбе своей подруги - и моей судьбе, а вместо этого влюбилась в меня после первой же ночи... Можно расписать как пьесу, что и предложил мне сделать один приятель, щупло-бородатый рыжий панк. Но зачем? Зачем брать сюжеты "из жизни", ведь столько всего остается за кадром, на полях - неизвестных сражений... Думаешь, что пишешь правду и тем выражаешь истину, а на деле излагаешь известную тебе версию и тем выражаешь... лишь самого себя. Но я и так знаю себя, и знаю, что главное в моей жизни - не сюжеты, мимо любых сюжетов. Атмосфера, запахи, голоса...
Правда, художественная правда? Правда, может быть, в том, что, когда мы в постели, Она вся в моих руках - будто изготовлена для них, будто кто-то снимал мерки и выполнял чертежи. И быстро ли, медленно ли мы занимаемся любовью, с паузами или без - но мы кончаем вместе, ничего не подгадывая и не подгоняя. И это тоже - любовь. Ничего подобного у меня не было ни с кем и никогда, и не было у нее: она проснулась после нескольких лет "сотрудничества" с индифферентным мужем (мне нравятся его бакенбарды; он с гордостью показывал мне специальную машинку для ухода за ними).
В молодости я не верил, что буду читать что-то "невымышленное" и получать от этого удовольствие. Я думал, стихи, романы - единственное достойное чтение. А теперь удивляюсь, как это авторы умудрились сочинить все эти россказни от чужого лица, иногда так правдоподобно... Не говорю, что тут какой-то изъян кроется в самом замысле, просто я бы так не смог, мне бы это казалось нечестным и пустым. Вот, оживили болванчиков, вложили им в уста какие-то реплики...
Есть еще "реалисты", они пишут про себя и людей, которые их окружают. Тут вроде бы все честно, и мне подходит больше, однако я опять в нерешительности: а как выбрать те моменты жизни, которые достойны описания? Что-то яркое? Решающее? Изломы какие-то? Но - опять-таки - зачем? Смысл - какой?
Подобное, видимо, пишется теми, кто любит и ценит жизнь. Энергию жизни, ее воплощения... И доказывают всем творчеством: жизнь такова. Или такова.
Но мне-то что за дело до жизни. Я не люблю ее и не ценю, просто живу. И от того, что я живу, никто не приходит в восторг - а я и подавно.
Выходит, мой "роман" - сплошное надувательство. Конечно же, это никакая не литература - это философия. Да, примитивная, без диплома; нет ни терминов, ни стиля, ни общей концепции мироздания; но такова уж эта философия, и она именно моя.
8.
И Она именно моя. Скоро, очень скоро станет таковой для всех, кто знает ее и меня.
Нас застукал муж. Когда он, обнаружив, что дверь заперта изнутри, принялся звонить не переставая, Она спросила:
- Ну и где твоя интуиция?..
Моя интуиция подсказывала мне смыться - или остаться и узнать, что получится. И я остался.
Этакий фарс. Она открыла дверь (я уже сидел на кухне, со скомканным галстуком в кармане) и рассмеялась ему в лицо - может быть, и сконфуженно, но в лицо.
- Ты что, совсем обалдела? - сказал муж. Тут я вышел из кухни и сунул ему руку, которую он машинально принял. И я сразу же прошел на балкон.
Он присоединился ко мне чуть погодя. Мы покурили вместе, поговорили о погоде, общих знакомых, особенно много - о моем хитром телефоне почему-то. Я смотрел ему в глаза и улыбался.
Потом заторопился ("дела!") и ушел. А он заговорил о разводе. Заявил, что завтра пойдет к юристу. И так далее.
Еще сказал: "Как в анекдоте - муж приходит с работы..." И спросил: "Могу я поинтересоваться, давно это у вас?.." Она отрезала: "Нет, не можешь".
Я снова покурил в скверике, у меня горели уши. Потом поднялся со скамейки и действительно отправился по делам, на ходу надевая галстук через голову.
Муж две ночи не ночевал дома.
9.
Летом всегда тяжело. Сходятся обстоятельства - как Сцилла и Харибда; газеты разоряются, заказчики скупеют, квартира дорожает... А зимние деньги кончаются - хочется сказать, так и не успев начаться.
Лето - пустой холодильник, пустые штаны. Комар на голом брюхе. Пьяные зомби на улицах. Кровь. Солнце - кровь, луна - больная кровь... Луна - мучной червь...
В подобном аду заниматься "делами", устраивать "дела" - все равно, что в костюме клерка восседать на горе черепов с пылающими и тлеющими глазницами. Вычислять на компьютере, сколько тебе жить осталось. Летний бизнес - саднит...
Мы сидим в кафе, где можно курить, пьем кофе "по-восточному". У нее красные глаза - не высыпается. Во-первых, сессия; во-вторых, полночи проревела. Ей страшно. У нее кончились деньги и сигареты. Я сбежал с работы, чтобы дать ей денег и развлечь.
Мы обсуждаем будущую жизнь. Никаких друзей-мужчин - для нее; никаких дверей, запирающихся изнутри... Чувствую себя веселым и бесчеловечным: газета опять на грани закрытия, а я - на краю нищеты. Начальнички - это запретное, вурдалацкое, зэковское словечко все чаще просится мне на язык. "Начальничек" - можно сказать презрительно, ласково, угрожающе... Какие уроды распоряжаются моей жизнью. Сброд авантюристов, недотеп и маньяков, вымещающих на мне, умном и здоровом, свою органическую неспособность к поддержанию чего-либо в должном состоянии достаточно долгое время. Всех делов - начать и кончить; а кончают они на лету, опрыскивая прохожих...
Я так не могу, я трахаюсь вдумчиво, долго, очень долго...
- Мы будем уходить в разное время, - говорю я. - Буду будить тебя пинками и орать: "Давай, катись в свой институт!"
Она смеется. Остановившись, поглядывает на меня и смеется опять.
- А ну ее к черту, эту работу, - говорю я. - Поехали ко мне.
В троллейбусе, стоя сзади, я ощущаю ее всю и целую ее ушной ободок, холодный и скользкий.
Она стоит с закрытыми глазами, качаясь, хотя замерла.
10.
Плебей. Это я. Не соблюдаю правил игры. И при этом лукавлю: когда коллеги-эстеты черное выдают за белое, я говорю - "вы же выдаете зеленое за белое!" И они презрительно смеются.
Потому что, если б я им начал толковать, какого цвета молоко, они бы не смеялись - они бы меня со свету сжили. А мне хорошо на свету просвечивать, я от этого такой целлулоидный делаюсь, такой упругий и теплый...
Эти эстеты...
Иная публика в троллейбусе. Он, короб жестяной, то взвоет, то умрет, то дернется рывком, то рывком же затормозит.
- Ездун! - парень рядом с нами начинает тискаться к выходу. Вскоре салон редеет; кондукторша, всех уже запугавшая и обилетившая, добреет на глазах. И мы, влюбленная парочка, бедный молодой мужчина и бедная молодая женщина, так ничего не заплатив, выходим тоже - и прыгаем в другой троллейбус:
- Там пробили, а здесь опять пробивать? - машу я в воздухе воображаемыми абонементами и нагло улыбаюсь. И другая тетка с белым значком на куртке оставляет нас в покое. Так, дуриком, доезжаем до места. Три тыщи сэкономили.
И вскоре мы уже в постели. Долой троллейбусы и дуги с проводов; долой дутых эстетов и денежные хлопоты; да здравствует ее мягкая и холодная задница - лучшая, самая родная задница в мире, кроме, конечно, моей собственной. Да здравствует ее мягкая и горячая грудь. И трогательная ее, невинная маечка серой змейкой сползает на пол...
Каждый раз, выходя из нее, я будто ныряю в ледяную воду, сопровождая это ошеломленным: "Ах-х..." И мы смеемся оба, будто невесть что забавное произошло. Но это ведь и есть - катарсис. Он - уже после оргазма, и он сильнее, болезненнее, короче...
Проста моя эстетика - не надо быть импотентом. А прочее - досужие домыслы.
обращений к странице:9138