Приводимый ниже рассказ о событии 1855 года записан в 1872 году
очевидцем, Софьей Александровной Аксаковой, по просьбе ее мужа, лидера
российского спиритического движения А. Н. Аксаков (1832-1903). Случай стал
широко известен на Западе благодаря публикациям в немецком журнале
"Психические исследования" и английском "Спиритуалисте" в 1875 году.
Приводится по тексту, напечатанному в одном из номеров журнала "Ребус" за 1890
год. Вот эта уникальная история.
"Случилось это в мае 1855 года. Мне было
19 лет. Я не имела тогда никакого понятия о спиритизме, даже этого слова
никогда не слыхала. Воспитанная в правилах греческой православной церкви, я не
знала никаких предрассудков и никогда не была склонна к мистицизму или
мечтательности. Мы жили тогда в городе Романове-Ворисоглебске Ярославской
губернии. Золовка моя, теперь вдова по второму браку, полковница Варвара
Ивановна Тихонова, а в то время бывшая замужем за доктором А. Ф. Зенгиреевым,
жила с мужем своим в Рязанской губернии, в городе, где он служил. По случаю
весеннего половодья всякая корреспонденция была сильно затруднена, и мы долгое
время не получали писем от золовки моей, что, однако же, нимало не тревожило
нас, так как было отнесено к вышеозначенной причине.
Вечером, с 12 на 13
мая, я помолилась Богу, простилась с девочкой своей (ей было тогда около
полугода от роду, и кроватка ее стояла в моей комнате, в четырехаршинном
расстоянии от моей кровати, так что я и ночью могла видеть ее), легла в
постель и стала читать какую-то книгу. Читая, слышала, как стенные часы в зале
пробили двенадцать часов. Я положила книгу на стоявший около меня ночной
шкафчик и, опершись на левый локоть, приподнялась несколько, чтоб потушить
свечу. В эту минуту я ясно услыхала, как отворилась дверь из прихожей в залу и
кто-то мужскими шагами вошел в нее. Это было до такой степени ясно и
отчетливо, что я пожалела, что успела погасить свечу, уверенная в том, что
вошедший был не кто иной, как камердинер моего мужа, идущий, вероятно,
доложить ему, что прислали за ним от какого-нибудь больного, как случалось
весьма часто, по занимаемой им тогда должности уездного врача. Меня несколько
удивило только то обстоятельство, что шел именно камердинер, а не моя
горничная девушка, которой это было поручено в подобных случаях. Таким
образом, облокотившись, я слушала приближение шагов - не скорых, а медленных,
к удивлению моему, и когда они наконец уже были рядом с моей спальней с
постоянно отворенными в нее на ночь дверями и не останавливались, я окликнула:
"Николай (имя камердинера), что нужно?" Ответа не последовало, а шаги
продолжали приближаться и уже были совершенно близко от меня, за стеклянными
ширмами, стоявшими за моей кроватью; тут уже, в каком-то странном смущении, я
откинулась навзничь на подушки.
Перед моими глазами находился стоявший в
переднем углу комнаты образной киот с горящей перед ним лампадой всегда
умышленно настолько ярко, чтобы света этого было достаточно для кормилицы,
когда ей приходилось кормить и пеленать ребенка. Кормилица спала в моей же
комнате за ширмами, к которым лежа я приходилась головой. При таком лампадном
свете я могла ясно различить, когда входивший поравнялся с моей кроватью по
левую сторону от меня, что то был именно зять мой, А. Ф. Зенгиреев, но в
совершенно необычайном для меня виде - в длинной, черной, как бы монашеской
рясе, с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, каковых он
никогда не носил, пока я знала его. Я хотела закрыть глаза, но уже не могла,
чувствуя, что все тело мое совершенно оцепенело - я не властна была сделать ни
малейшего движения, ни даже голосом позвать к себе на помощь, только слух,
зрение и понимание всего вокруг меня происходившего сохранялись во мне вполне
и сознательно, до такой степени, что на другой день я дословно рассказывала,
сколько именно раз кормилица вставала к ребенку, в какие часы, когда только
кормила его, а когда и пеленала, и прочее. Такое состояние мое длилось от
двенадцати до трех часов ночи, и вот что произошло в это время.
Вошедший
подошел вплотную к моей кровати, стал боком, повернувшись лицом ко мне, по
левую мою сторону и, положив свою левую руку, совершенно мертвенно-холодную,
плашмя на мой рот, вслух сказал: "Целуй мою руку!" Не будучи в состоянии ничем
физически высвободиться из-под этого влияния, я мысленно, силою воли,
противилась слышанному мною велению. Как бы провидя намерение мое, он крепче
нажал лежавшую руку мне на губы и громче и повелительнее повторил: "Целуй эту
руку!" И я, со своей стороны, опять мысленно еще сильнее воспротивилась
повторенному приказу. Тогда, в третий раз, еще с большей силой, повторились то
же движение и те же слова, и я почувствовала, что задыхаюсь от тяжести и
холода налегавшей на меня руки, но поддаться велению все-таки не могла и не
хотела. В это время кормилица в первый раз встала к ребенку, и я надеялась,
что она почему-нибудь подойдет ко мне и увидит, что делается со мной, но
ожидания мои не сбылись: она только слегка покачала девочку, не вынимая ее
даже из кроватки, и почти тотчас же опять легла на свое место и заснула. Таким
образом, не видя себе помощи и думая почему-то, что умираю, что то, что
делается со мною, есть не что иное, как внезапная смерть, я мысленно хотела
прочесть молитву Господню "Отче наш". Только что мелькнула у меня эта мысль,
как стоявший подле меня снял свою руку с моих губ и опять вслух сказал: "Ты не
хочешь целовать мою руку, так вот что ожидает тебя", - и с этими словами
положил правой рукой своей на ночной шкафчик, совершенно подле меня,
пергаментный сверток, величиною с обыкновенный лист писчей бумаги, свернутой в
трубку, и когда он отнял руку свою от положенного свертка, я ясно слышала
шелест раскрывшегося наполовину толстого пергаментного листа и левым глазом
даже видела сбоку часть этого листа, который, таким образом, остался в
полуразвернутом или, лучше сказать, в слегка свернутом состоянии. Затем
положивший его отвернулся от меня, сделал несколько шагов вперед, стал перед
киотом, заграждая собою от меня свет лампады, и громко и явственно стал
произносить задуманную мною молитву, которую и прочел всю от начала до конца,
кланяясь по временам медленным поясным поклоном, но не творя крестного
знамения. Во время поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а
когда он выпрямлялся, то опять заграждал ее собою от меня. Окончив молитву
одним из вышеописанных поклонов, он опять выпрямился и встал неподвижно, как
бы чего-то выжидая. Мое же состояние ни в чем не изменилось, и когда я
вторично мысленно пожелала прочесть молитву Богородице, то он тотчас так же
внятно и громко стал читать и ее; то же самое повторилось и с третьей
задуманной мною молитвой - "Да воскреснет Бог". Между этими двумя последними
молитвами был большой промежуток времени, когда чтение останавливалось, покуда
кормилица вставала на плач ребенка, кормила его, пеленала и вновь укладывала.
Во все время чтения я ясно слышала каждый бой часов, не прерывавший этого
чтения, слышала и каждое движение кормилицы и ребенка, которого страстно
желала как-нибудь инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить
его перед ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания
в мыслях у меня не было, но и оно осталось неисполненным.
Пробило три
часа.
Тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не прошло шести
недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется пасхальный стих -
"Христос воскресе!" И мне захотелось услыхать его... Как бы в ответ на это
желание вдруг понеслись откуда-то издалека божественные звуки знакомой великой
песни, исполняемой многочисленным полным хором в недосягаемой высоте... Звуки
слышались все ближе и ближе, все полнее, звучнее и лились в такой
непостижимой, никогда дотоле мною не слыханной, неземной гармонии, что у меня
замирал дух от восторга, боязнь смерти исчезла, и я была счастлива надеждой,
что вот звуки эти захватят меня всю и унесут с собою в необозримое
пространство... Во все время пения я ясно слышала и различала слова великого
пасхального стиха, тщательно повторяемые за хором и стоявшим передо мною
человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким-то лучезарным светом,
также еще мною невиданным, до того сильным, что в нем исчезло все - и огонь
лампады, и стены комнаты, и самое видение... Свет этот сиял несколько секунд
при звуках, достигших высшей, оглушительной, необычайной силы, потом он начал
редеть, и я могла снова различить в нем стоявшую предо мною личность, но
только не всю, а начиная с головы до пояса, она как будто сливалась со светом
и мало-помалу таяла в нем, по мере того, как угасал или тускнел и самый свет.
Сверток, лежавший все время около меня, также был захвачен этим светом и
вместе с ним исчез. С меркнувшим светом удалялись и звуки, так же медленно и
постепенно, как вначале приближались.
Я стала чувствовать, что начинаю
терять сознание и приближаюсь к обмороку, который действительно и наступил,
сопровождаемый сильнейшими корчами и судорогами всего тела, какие только
когда-либо бывали со мной в жизни.
Припадок этот своей силой разбудил всех
окружающих меня и, несмотря на все принятые против него меры и поданные мне
пособия, длился до девяти часов утра - тут только удалось наконец привести
меня в сознание и остановить конвульсии. Трое последовавших затем суток я
лежала совершенно недвижима от крайней слабости и крайнего истощения
вследствие сильного горлового кровотечения, сопровождавшего припадок. На
другой день после этого странного события было получено известие о болезни
Зенгиреева, а спустя две недели и о кончине его, последовавшей, как потом
оказалось, в ночь на 13 мая, в пять часов утра.
Замечательно при этом еще
следующее: когда золовка моя недель через шесть после смерти мужа переехала со
всей своей семьей жить к нам в Ромавов, те однажды, совершенно случайно, в
разговоре с другим лицом в моем присутствии она упомянула о том замечательном
факте, что покойного Зенгиреева хоронили с длинными по плечи волосами и с
большой окладистой бородой, успевшими отрасти во время его болезни. Упомянула
также и о странной фантазии распоряжавшихся погребением - чего она не была в
силах делать сама, - не придумавших ничего приличнее, как положить покойного в
гроб в длинном, черном суконном одеянии вроде савана, нарочно заказанном ими
для этого.
Характер покойного Зенгиреева был странный. Он был очень
скрытен, малообщителен, это был угрюмый меланхолик; иногда же, весьма редко,
он оживлялся, был весел, развязен. В меланхолическом настроении своем он мог
2-3, даже 8-10 часов просидеть на одном месте, не двигаясь, не говоря даже ни
единого слова, отказываясь от всякой пищи, покуда подобное состояние само
собою или по какому-нибудь случаю не прекращалось. Ума не особенно
выдающегося, он был по убеждениям своим, быть может, в качестве врача
совершенный материалист: ни во что сверхчувственное - духов, привидения и тому
подобное - он не верил, но образ жизни его был весьма правильный. Отношения
мои к нему были довольно натянуты вследствие того, что я всегда заступалась за
одного из его детей, маленького сына, которого он с самого рождения совершенно
беспричинно постоянно преследовал, я же при всяком случае его защищала. Это
его сильно сердило и восстановляло против меня. Когда за полгода до смерти
своей он вместе со всем семейством гостил у нас в Романове, у меня вышло с
ним, все по тому же поводу, сильное столкновение, и мы расстались весьма
холодно. Эти обстоятельства не лишены, быть может, значения для понимания
рассказанного мною необыкновенного явления.
обращений к странице:11331