- Я привез вам письмо! - сказал я.
- Мне? - переспросила она.
Голос в трубке был страшно далеким, телефонная линия забита помехами, говорить приходилось куда громче, чем то нужно для нормальной беседы, и оттенки интонаций терялись напрочь. Как если взобраться на холм, встать под всеми ветрами и пытаться вести беседу, выкрикивая фразы в поднятые воротники пальто.
- Вообще-то, оно адресовано мне... Но мне кажется, что писали именно вам!
- Ах, вам так кажется?
- Ну да! - сказал я. Сказал - и сам почувствовал, в какую идиотскую ситуацию себя загоняю.
Она молчала. Помехи в трубке постепенно затихли.
- Я не знаю, какие отношения у вас были с Крысой. Я звоню, потому что он попросил меня с вами встретиться. А раз так, то, я думаю, вам и письмо лучше самой прочитать.
- Так вы специально для этого приехали сюда из Токио?
- Вот именно.
Она закашлялась, потом извинилась.
- А вы, что, были с ним друзьями?
- Вроде того.
- А почему же он не написал прямо мне?
Что говорить - в ее словах явно ощущалось больше здравого смысла.
- Действительно, не понимаю, - ответил я искренне.
- Так вот и я что-то никак не пойму. Все, что было когда-то, давно уже кончилось. Или нет?
Этого я не знал. Я так и сказал - не знаю. Прижимая к уху телефонную трубку, я лежал на кровати в номере и разглядывал потолок. Мне чудилось, будто я лежу, свернувшись калачиком, на дне моря и одну за другой считаю тени проплывающих надо мною рыб. При этом понятия не имею, до скольки досчитать, чтобы все-таки остановиться.
- Пять лет назад, когда он исчез куда-то, мне было двадцать семь, - несмотря на мягкий голос, эти ее слова прозвучали глухо, как из колодца. - Слишком многое меняется за пять лет...
- Это точно, - поддакнул я.
- Даже если на самом деле ничего не меняется, все равно - нельзя позволять себе так думать. Позволишь себе так думать - и уже никогда не сдвинешься с места... Хотя бы поэтому я стараюсь считать себя совершенно другим человеком.
- Мне кажется, я вас понимаю, - сказал я.
Мы помолчали. На этот раз первой заговорила она:
- И когда вы с ним виделись в последний раз?
- Пять лет назад. Как раз перед тем, как он исчез.
- Он что-нибудь сообщал вам? Почему уезжает и все такое?
- Нет, - сказал я.
- То есть, я тогда правильно поняла, что он исчез, никому не сказав ни слова?
- Совершенно правильно.
- Ну, а что вы подумали?
- В смысле - когда он исчез?
- Ну да.
Я приподнялся на кровати и оперся спиной о стену.
- Что подумал... Ну, пошатается с полгода, да и вернется назад. Он же из тех, у кого ничего не бывает надолго.
- Но он не вернулся...
- Да, не вернулся.
На другом конце провода явно боролись с собой: в очередной долгой паузе я различал ухом тихое прерывистое дыхание.
- Где вы остановились? - спросила она, наконец.
- В отеле "..........." .
- Завтра в я буду в кофейном зале отеля. Там, на 8-м этаже. Подходит?
- Прекрасно, - сказал я. - Я буду в белой футболке, зеленых шерстяных брюках. Стрижка короткая...
- Ничего, я как-нибудь догадаюсь, - тихо, но с явным нажимом перебила она. И повесила трубку.
Я тоже положил трубку - и попытался сообразить, что же, черт побери, может означать это "как-нибудь догадаюсь". Но так и не понял. Что-то я стал слишком многого не понимать. Зря говорят, что с годами становишься мудрее. Как заметил какой-то русский писатель, это только характер может меняться с возрастом; ограниченность же человека не меняется до самой смерти... Иногда эти русские говорят очень дельные вещи. Не оттого ли, что зимой вообще лучше думается?
Я забрался под душ, вымыл голову после дождя, вылез, обмотав полотенцем бедра, сел на кровать и включил телевизор. Шел какой-то американский фильм про войну и старую подводную лодку. Капитан и первый помощник грызлись как кошка с собакой, сама лодка напоминала ржавую кастрюлю, а в довершение ко всему этот жалкий сюжетик разразился еще и всеобщей панической клаустрофобией; - но, тем не менее, проблемы странным образом улаживались одна за другой, и в финале все у всех было в порядке. После таких вот фильмов может запросто показаться, что раз у всех все в порядке, то и война - не такая уж страшная штука. Не удивлюсь, если скоро начнут делать фильмы, в которых ядерная война испепеляет род человеческий - но в финале У ВСЕХ ВСЕ В ПОРЯДКЕ...
Я выключил телевизор, нырнул в постель - и уже через десять секунд спал мертвым сном.
К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу - черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся чуть пристальнее - и мне показалось, будто те медленно тают, растворяясь в дожде. И в самом деле - таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту, таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью... Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза - и Город вернулся в свое прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно вбирала в себя воду июньских дождей.
В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем стандартный набор мелодий "а-ля чашечка кофе в зале большого отеля", хороня популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе - и абсолютно ничего не оставалось.
Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку. На вид ей было лет двадцать; пышная копна волос - как каплища шоколада на бисквитном печенье. Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия.
Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку. В последний год школы я учился играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы, красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как ни старался, я ничего припомнить не мог.
Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, - а все остальное, оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где... Да нет, конечно же, что за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой воздух в кофейных залах больших отелей.
"Мир"... Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, - и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.
- Извините, что так поздно! - раздался у меня за спиной ее голос. - Задержали на работе, никак не могла уйти.
- Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен...
Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.
Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону - наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет.
Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо полагать, и было тридцать три - и именно на тридцать три она теперь выглядела. Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь - и выглядела бы она на двадцать семь, ни больше ни меньше.
На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка - рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.
Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей - пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.
- Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? - спросил я наугад.
- В конструкторском бюро. Уже много лет.
Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть - буквально совсем чуть-чуть - промелькнула в глазах моей собеседницы.
- И долго вы с ним знакомы? - спросила она.
- Уже одиннадцать лет. А вы?
- Два месяца десять дней, - не раздумывая, ответила она. - С нашего знакомства - и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому помню точно.
Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.
- После того, как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль... Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?
- Н-не помню, - растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно вчерашний дождь.
- А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?
- Нет, - ответил я.
- Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться - тогда делается все равно. Неважно, какой был срок - десять лет, пять лет или один месяц.
Я кивнул.
Ее стакан с соком опустел уже наполовину.
- И когда в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как положено, а потом устала ждать - и сделалось все равно. В двадцать один замуж выскочила, в двадцать два - развелась. А потом переехала в этот город...
- Вот и у моей жены то же самое, - сказал я.
- Что?
- В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два - развелась.
Она окинула меня долгим, пристальным взглядом - и нервно забрякала длинной палочкой в стакане, размешивая апельсиновый сок. Я, кажется, сболтнул что-то лишнее.
- Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, - продолжала она. - Если коротко - дальше уже начинаешь хотеть чего-то одномерного, чего-то совершенно ирреального - понимаете? Но ведь ирреальной жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?
- Да... Наверное.
- После развода, пока с ним не встретилась, я пять лет прожила в этом городе. Такой вот ирреальной жизнью. Ни знакомых почти никаких, ни желания куда-то сходить, ни любовника; утром проснешься - идешь на работу, чертишь свои чертежи, по дороге домой в супермаркете купишь чего-то, сама приготовишь, сама и съешь. Радио включено постоянно, книжка какая-нибудь; дневник про саму себя кропаешь - а в ванне чулки замочены. Да еще квартирка в доме у моря, так что в ушах постоянно волны шумят... Зябкая жизнь! - Она допила свой сок. - Я, наверное, пустое болтаю, да?
Я молча покачал головой.
Шел седьмой час - "время кофе" закончилось, наступило "время коктейлей". Лампы под потолком пригасили, и зал погрузился в полумрак. Город в окне зажигал огни. Заалели фонари и на кранах в порту. В тусклых вечерних сумерках поблескивал мелкими блестящими иголками дождь.
- Не хотите чего-нибудь покрепче?
- А как это называется, если водку с грейпфрутовым соком смешать?
- "Солти Дог"...
Подозвав официанта, я заказал для нее "Солти Дог" и для себя - "Катти Сарк" со льдом.
- На чем я остановилась?
- Вы сказали - "зябкая жизнь"...
- Да нет, если честно - сама-то жизнь не такая и зябкая, - поправилась она. - Вот только когда волны шумят - тогда действительно зябко. Въезжала в квартиру - управдом говорил: "ничего, мол, быстро привыкнете"... Да вот не привыкла.
- Ну, теперь-то моря больше нет.
Она тихонько усмехнулась. Морщинки в уголках ее глаз задрожали едва заметно.
- Ну, конечно. Ну, разумеется. "Моря больше нет" - какая наблюдательность! А мне и сейчас то и дело слышится, будто волны шумят. Вот как можно сжечь свои уши за долгое время...
- И потом вы познакомились с Крысой?
- Да. Только я его так не называла.
- А как вы его называли?
- По имени, как же еще! Как и все вокруг, разве нет?
А и действительно, подумал я вдруг. Слово "Крыса" даже как прозвище звучало слишком по-детски.
- Да, конечно, - сказал я.
Нам принесли напитки. Она пригубила свой "Солти Дог" - и салфеткой стерла приставшие к уголкам рта кристаллики соли. Салфетку со слабым отпечатком помады она искусно, двумя пальцами перегнула пополам и положила рядом на стол.
- Для меня он был - как бы лучше сказать... достаточно ирреальный. Вы меня понимаете?
- Кажется, понимаю..
- Я подумала, что мне как раз и нужна его ирреальность - для того, чтобы разрушить свою. С первой же встречи с ним сразу так и подумала. Может быть, потому он мне и понравился... А может, и наоборот - сначала он мне понравился, а потом я так для себя решила. Что так, что эдак - результат все равно одинаковый.
Пианистка вернулась со своего перерыва, села за рояль и заиграла мелодии старого кино. Это звучало странно - как если бы к какой-нибудь сцене фильма по ошибке подобрали не тот музыкальный фон.
- Вот мне и кажется иногда... Может, я таким образом просто его использовала. Может быть, он самого начала чувствовал это - потому и... Вы так не думаете?
- Откуда я знаю, - пожал я плечами. - Это уже чисто ваши с ним отношения.
Она ничего не сказала.
Молчание длилось секунд двадцать, прежде чем я сообразил, что ее монолог окончен. Я проглотил остатки своего виски, достал из кармана письма Крысы и положил на середину стола. Два конверта лежали на столе, и притрагиваться к ним она как будто не торопилась.
- Я должна это прочитать прямо здесь?
- Забирайте домой, там и читайте. А не захотите читать - так выбросьте.
Она кивнула, взяла письма и спрятала их в сумочку. Легкий металлический звук - клик! - и замок защелкнулся. Я закурил вторую сигарету, заказал себе второй виски. Надо сказать, что больше всего я уважаю именно вторую порцию виски. Если с первым виски успокаиваются нервы, то со вторым приходит в порядок голова. С третьего же и далее - уже ни вкуса, ни смысла не остается: простое перекачивание жидкости из рюмки в желудок.
- И только ради этого вы ехали сюда из Токио? - спросила она.
- Да, почти что...
- Очень любезно с вашей стороны.
- Ну, как раз об этом я не думал. Просто у нас с ним так повелось. Поменяй нас в жизни местами - и он сделал бы точно так же, я знаю.
- Что, он уже оказывал вам такие услуги?
Я покачал головой.
- Да нет. Просто мы издавна надоедаем друг другу такими вот "ирреальными" просьбами. И привыкли выполнять их без лишних вопросов. Ну, а как выполнять ирреальные просьбы в реальном мире - это уже другая проблема.
- Наверное, на свете больше нет таких странных людей!
- Очень может быть...
Рассмеявшись, она поднялась из-за стола и взяла в руки счет.
- Позвольте, я сама за все заплачу. Тем более, что на сорок минут опоздала...
- Если вам так будет лучше - пожалуйста, - я пожал плечами. - Но у меня к вам один вопрос. Можно?
- Ну, разумеется!
- Вот вы сказали по телефону, что догадаетесь, как я буду выглядеть.
- Ну да, сказала. Так, чисто из настроения...
- И что же - прямо-таки сразу и догадались?
- Моментально, - сказала она.
Дождь хлестал с прежней силой. Прямо в окно отеля заглядывала гигантская неоновая реклама с соседнего небоскреба. В ее искусственном свете бежали, сплетаясь, к земле беспорядочные нити дождя. Встав у окна, я посмотрел вниз - и мне почудилось, будто дождь всеми струями стремится попасть в одну и ту же точку земной поверхности.
Я плюхнулся на кровать и выкурил две сигареты подряд. Потом позвонил администратору отеля и попросил забронировать билет на завтрашний поезд. Больше в этом городе мне было абсолютно нечего делать...
И только дождь всё лил до глубокой ночи.
обращений к странице:9627