Два месяца, до самой весны, мы встречались с Симамото почти каждую неделю. Она заходила или в бар, или в «Гнездо малиновки» — туда чаще. Всегда появлялась после девяти. Устраивалась у стойки, заказывала два‑три коктейля и часов в одиннадцать уходила. Я садился рядом, и мы пускались в разговоры. Не знаю, что о нас думал персонал, но меня это мало волновало. Точно так же я не обращал в школе внимания на то, как смотрели на нас одноклассники.
Иногда она мне звонила и предлагала встретиться где‑нибудь днем на следующий день. Обычно мы выбирали кофейню на Омотэ‑Сандо. Закусив, отправлялись гулять. Ходили вместе часа два, самое большее — три. Когда время истекало, она смотрела на часы, улыбалась мне и говорила:
— Ну вот! Надо идти.
Как же чудесно она улыбалась! Однако по ее улыбке невозможно было понять, что она чувствует, что переживает в этот момент. То ли грустит от того, что надо уходить, то ли не очень. Или рада, что может от меня избавиться? Да и правда ли ей надо уходить? Я не был в этом уверен.
Так или иначе, за те два‑три часа, что были в нашем распоряжении, мы никак не могли наговориться. И за все время ни разу я не обнял ее за плечо, она ни разу не взяла меня за руку. Мы так больше друг друга и не коснулись.
В Токио к Симамото вернулась ее безмятежная очаровательная улыбка. Никаких следов бури, что кипела в ней в тот холодный февральский день, когда мы ездили в Исикаву. А вместе с ними пропали теплота и близость, сами собой возникшие тогда между нами. Будто сговорившись, мы ни разу не вспомнили о нашем странном маленьком путешествии.
Мы шли плечо к плечу, и я все гадал, что у нее на сердце, о чем она думает и куда заведут ее эти мысли. Заглядывал ей в глаза, но находил в них лишь смиренное молчание. И, как и раньше, ее складочки над веками напоминали далекий горизонт. Мне стало понятно одиночество Идзуми, которое могло накатывать на нее при мне. У Симамото в душе жил ее собственный маленький мир. Она несла его в себе и, кроме нее, о нем никто не знал. Этот мир был закрыт для меня. Ведущая в него дверца приоткрылась однажды и тут же захлопнулась.
Погружаясь в эти мысли, я переставал понимать, что верно, а что неверно, и снова чувствовал себя беспомощным, растерянным двенадцатилетним мальчишкой. Что делать? Что говорить? Я понятия не имел. Пробовал успокоиться, заставить голову работать — все напрасно. Что бы ни говорил, что бы ни делал в ее присутствии, — все получалось не так. А Симамото смотрела на меня, улыбаясь своей необыкновенной улыбкой, в которой, казалось, растворялись все чувства, и будто говорила: «Все в порядке. Все хорошо».
Я по‑прежнему о ней почти ничего не знал. Где она живет? С кем? На какие средства? Замужем ли она сейчас? Или, может, была раньше? Знал только, что ее ребенок умер на второй день после рождения. Случилось это в прошлом году, в феврале. Еще она сказала, что ни дня в своей жизни не работала. Но при этом она всегда дорого одета, носит великолепные украшения. Значит, в деньгах недостатка нет. Вот и все, что я о ней знал. Если был ребенок — был, наверное, и муж. Хотя не обязательно. Может — так, а может — не так. Разве мало незамужних с детьми?
Понемногу Симамото начала рассказывать о школе. С нынешней жизнью воспоминания ничего не связывало, и она не прочь была поговорить о прошлом. Я узнал, как неимоверно одиноко ей было тогда. Она изо всех сил старалась относиться ко всем по справедливости. Выяснение отношений и оправдания были не для нее. «Не хочу оправдываться, — говорила мне она. — Человек так устроен: раз начнешь — уже не остановишься. А мне так не хочется». Но как хотелось — не получалось. С окружающими у Симамото возникали дурацкие недоразумения, оставлявшие глубокие раны. Она стала замыкаться в себе. По утрам ее часто рвало, так не хотелось идти в школу.
Симамото показала мне фотокарточку — себя в старших классах. Сидит на стуле в каком‑то саду, вокруг распустившиеся подсолнухи. Лето. На ней голубые шорты и белая майка. Настоящая красавица! Широко улыбается в камеру. Все та же изумительная улыбка — хотя не такая уверенная и естественная, как у взрослой Симамото. И эта неуверенность, неопределенность особенно трогательны. Одинокие несчастные девушки так не улыбаются.
— На фотографии ты прямо счастливая девчонка, — сказал я.
Симамото медленно покачала головой. В уголках глаз собрались милые морщинки; казалось, ей вспомнилось что‑то из прежней, далекой жизни.
— Нет, Хадзимэ, по фотографии ничего не поймешь. То, что ты видишь на ней, — это тень. А я сама далеко. На карточке этого не заметишь.
Я глядел на фото, и у меня щемило в груди. Сколько же времени я потерял! Такого драгоценного, и обратно его не вернешь, как ни старайся. Времени, что существует лишь в прошлом измерении. Я долго смотрел на снимок.
— Что ты его так рассматриваешь? — спросила Симамото.
— Пробую наверстать время. Мы с тобой двадцать с лишним лет не виделись. Вот я и хочу хоть как‑то заполнить этот разрыв.
Она загадочно улыбнулась и посмотрела на меня так, будто в моем лице ее что‑то удивило.
— Странно. Тебе хочется эту пустоту заполнить, а мне наоборот — пусть на месте этих лет белое пятно остается.
После того как мы тогда разъехались, Симамото до самого окончания школы серьезно ни с кем не встречалась. Парни не сводили с нее глаз. Еще бы — такая красивая девчонка! Но она почти ни на кого не обращала внимания. С кем‑то встречалась, но недолго.
— Как мальчишки в таком возрасте могут нравиться? Понимаешь, о чем я? Они все неотесанные, эгоисты и думают только об одном: как бы девчонке под юбку залезть. Мне от этого сразу противно становилось. А хотелось, чтобы все было, как у нас с тобой.
— Знаешь, в шестнадцать лет и я наверное такой же был: эгоист бездумный, который только и мечтал залезть кому‑нибудь под юбку. А как же иначе?
— Хорошо, что мы тогда не встретились, — улыбнулась Симамото. — В двенадцать лет разбежались, в тридцать семь снова сошлись... Может, это самый лучший вариант?
— Не знаю...
— А сейчас как? Кроме юбокочем‑нибудь можешь думать?
— Вообще‑то могу, — ответил я. — Хотя если это тебя так волнует, в следующий раз, может, в брюках придешь?
Симамото посмотрела на свои руки, сложенные на столе, и рассмеялась. Колец на пальцах у нее, как всегда, не было. Браслет и часики — каждый раз новые. И сережки. Только колец не признавала.
— Не хотелось никому становиться обузой, — продолжала она. — Понимаешь? Мне столько всего было недоступно. Пикники, плавание, лыжи, коньки, дискотеки... Все эти развлечения были не для меня. Я и ходила‑то еле‑еле. Оставалось сидеть с кем‑нибудь, разговаривать да музыку слушать. Но ведь так парней обычно надолго не хватает. И мне все это опротивело.
Симамото сделала глоток «Перрье» из стакана, где плавал ломтик лимона. Стоял теплый день, какие бывают в середине марта. Толпа прохожих на Омотэ‑Сандо пестрела рубашками с короткими рукавами — в них уже облачилась молодежь.
— Вот встречались бы мы тогда с тобой и дальше, и чем бы кончилось? Я бы тебе надоела, стала мешать. Ты же хотел жить активно, вырваться на простор, в окружающий огромный мир. Я бы этого не вынесла.
— Нет, никогда бы такого не случилось. Не могла ты мне надоесть. Между нами было что‑то... особенное. Не знаю, как сказать. Но было. Что‑то очень ценное, важное... Ну, ты же понимаешь.
Не меняя выражения лица, Симамото внимательно посмотрела на меня.
— Нет во мне ничего выдающегося, — говорил я. — Похвастаться особо нечем. Грубый, безразличный, нагловатый тип. Я и сейчас такой. А уж раньше‑то... Так что я тебе совсем не подходил, наверное. Но одно могу точно сказать: ты бы мне никогда не надоела. В этом смысле я не такой, как другие. К тебе у меня особенное отношение. Я это чувствую.
Симамото снова бросила взгляд на свои руки на столе, чуть развела пальцы, точно хотела убедиться, что с ними все в порядке.
— Знаешь, Хадзимэ, как это ни печально, есть в жизни вещи, которые не вернешь. Уж если что‑то сдвинулось с места, назад хода не будет, как ни старайся. Чуть что пойдет наперекосяк — все! Ничего уже не исправишь.
Как‑то раз мы с ней отправились на концерт. Симамото пригласила меня по телефону — знаменитый пианист‑южноамериканец исполнял фортепианные концерты Листа. Я разобрался с делами, и мы пошли в концертный зал Уэно. Маэстро играл блестяще. Поразительная техника, сама музыка — замечательно тонкая и глубокая, страстные эмоции исполнителя, наполнявшие зал. Но несмотря на все это, как я ни старался, закрыв глаза, сосредоточиться на музыке, она не захватывала. Меня словно отделял от нее тонкий занавес — такой тонкий, что не поймешь, есть он на самом деле или нет. И проникнуть за него не было никакой возможности. Когда после концерта, я поделился с Симамото, она сказала, что испытывала то же самое.
— Что же здесь не так? — спросила Симамото. — Ведь он так замечательно играл.
— Помнишь, когда мы слушали ту пластинку, в самом конце второй части две царапины были. И звук такой — пш‑пш. Без него я эту музыку не воспринимаю.
Симамото рассмеялась:
— А как же художественное восприятие?
— Искусство тут ни при чем. Пусть им лысые орлы питаются. А я люблю пластиночку со скрипом, что бы кто ни говорил.
— Может, ты и прав, — не стала возражать Симамото. — А что это за лысые орлы? Про грифов я знаю — они точно лысые. А орлы разве лысые бывают?
По дороге из Уэно, в электричке, я во всех подробностях объяснял ей, чем лысый орел отличается от лысого грифа. Они обитают в разных местах, кричат по‑разному, брачные игры у них тоже в разное время.
— Лысые орлы искусством питаются, а лысые грифы жрут мертвечину, трупы человеческие. Совсем другие птицы.
— Чудак ты! — рассмеялась Симамото и, подвинувшись на сиденье, едва коснулась плечом моего плеча. Первое прикосновение за два месяца.
Прошел март, наступил апрель. Мы определили младшую дочь в тот же детсад, куда ходила старшая. Теперь они требовали меньше заботы, и Юкико решила послужить обществу — стала помогать местному интернату для детей‑инвалидов. Отвозил девочек в сад и забирал, в основном, я. Когда не успевал, жена подменяла. Дочки подрастали, а я старел. Дети взрослеют сами, независимо от того, что мы об этом думаем. Конечно же, я любил своих девчонок. Наблюдать, как они растут, — вот самое большое счастье. Хотя подчас, когда я смотрел на них, вдруг перехватывало дыхание. Возникало ощущение, будто у меня внутри разрастается дерево. Все глубже пускает корни, раскидывает вширь ветви, прессуя внутренности, мышцы, кости и пытаясь прорваться сквозь кожу. Подчас из‑за этого тяжкого чувства я даже не мог заснуть.
Мы виделись с Симамото каждую неделю. Я возил дочек в сад, привозил обратно, пару раз в неделю находилось время на любовь с Юкико. После того как судьба снова свела меня с Симамото, я стал выполнять свой супружеский долг чаще. И не потому, что чувствовал себя виноватым. Просто надеялся, что секс не даст мне свихнуться.
— Что с тобой происходит? Ты какой‑то странный в последнее время, — спросила как‑то Юкико, когда средь бела дня меня в очередной раз потянуло на подвиги. — Никогда не слышала, что нужно дожить до тридцати семи, чтобы заиметь себе полового гиганта.
— Да ничего особенного. Как было, так и есть, — ответил я.
Юкико посмотрела на меня и слегка покачала головой:
— Эх, узнать бы, что у тебя в голове.
В свободное время я слушал классику или глазел из окна на кладбище. Читать почти перестал — сосредоточиться становилось все труднее и труднее.
Несколько раз я видел ту молодую мать с «мерседесом 260Е». Иногда, дожидаясь дочек у ворот детсада, мы с ней обменивались новостями: в какое время у какого супермаркета легче припарковаться; в одном итальянском ресторане сменился шеф‑повар и еда стала не та; на следующий месяц в «Мэйдзия» обещают распродажу импортного вина. Короче, обо всякой ерунде, интересной только тем, кто жил на Аояма. В общем, дошел... Сплетничать стал, как деревенская баба у колодца. А что поделаешь, если других общих тем не находилось.
В середине апреля Симамото снова пропала. Последний раз мы виделись в «Гнезде малиновки». Сидели у стойки, разговаривали. Без чего‑то десять позвонили из другого моего бара и попросили срочно зайти. Я сказал, что вернусь минут через тридцать‑сорок.
— Ладно, — улыбнулась она. — Я пока почитаю.
Но когда, быстро уладив дела, я вернулся, ее уже не было. Часы показывали начало двенадцатого. На стойке лежали спички, и на корочке у них она написала: «Наверное, я не смогу приходить сюда какое‑то время. Мне надо идти. Счастливо. Будь здоров».
На меня напала жуткая хандра. Я маялся, не зная, чем заняться. Без всякого смысла слонялся по дому, шатался по улицам, приезжал пораньше к детсаду за дочками. Пускался в разговоры с женщиной из «мерседеса 260Е». Мы как‑то зашли с ней в кафе по соседству, пили кофе и опять трепались об овощах из «Кинокунии», яйцах из «Нэчурал хаус» и распродаже, которую устроили в «Мики‑хаус». Выяснилось, что женщина — поклонницей Есиэ Инаба [22]и перед каждым сезоном заказывает всю нужную ей одежду по каталогам. Потом мы перешли к обсуждению ресторана, что был на Омотэ‑Сандо, у полицейского участка. Там замечательно готовили угря, а теперь ресторан закрылся. Получился настоящий дружеский разговор. Моя собеседница была куда более открытой и приятной особой, чем показалось мне сначала. Она не привлекала меня как женщина. Вовсе нет. Просто нужно было с кем‑то поговорить — все равно, с кем. О чем‑нибудь безобидном, легком. О чем угодно, лишь бы это не имело отношения к Симамото.
Когда делать становилось совсем нечего, я шел в универмаг и покупал там что под руку попадет. Один раз отоварился сразу шестью рубашками. Девчонкам покупал игрушки и кукол, Юкико снабжал бижутерией. Заходил в салон «БМВ» посмотреть на модель М5. Покупать машину я не собирался, но все объяснения продавца выслушивал.
Я несколько недель не находил себе места, пока наконец не смог снова сосредоточиться на деле. Решил: Все! Хватит! — и пригласил дизайнера и оформителя, чтобы поговорить о том, как по‑новому оформить интерьер в моих барах. Пришло время кое‑что перестроить, а заодно подумать, что дальше делать с этим бизнесом. У баров, как у людей, жизнь идет полосами: то тихо‑спокойно, то подходит срок, и надо все менять. Когда дело долго варится только в собственном соку, начинаешь терять энергию, замираешь, как в летаргии. А у меня чутье: я заранее чувствую, какие требуются перемены. Людям и воздушные замки надоедают, если в них ничего не менять. Прежде всего я взялся за бар — надо было избавиться от всяких штуковин и прибамбасов, которыми толком никто не пользовался, переделать все, что мешало замыслу дизайнера, и вообще превратить его в более функциональное заведение. Еще капитально переоборудовать звукоусилительную систему и кондиционеры. Придумать новое меню. Переговорил со всеми работниками, выслушал, что они об этом думают, и составил подробный список того, что и где нужно поправить. Список получился довольно длинный. Я в деталях изложил дизайнеру, каким видится мне новый бар, попросил его нарисовать эскизы и чертежи. Поправил его творение и отдал на переделку. Так повторялось несколько раз. Я выбирал стройматериалы, выбивал из подрядчиков смету, рассчитывал, сколько надо заплатить за работу. Три недели решал, какие в туалетах повесить мыльницы. Бегал все это время по токийским магазинам, чтобы подыскать идеальный вариант. Что называется, горел на работе. Но именно в этом я тогда больше всего нуждался.
Закончился май, на смену ему пришел июнь. А Симамото все не появлялась. Я стал думать, что больше не увижу ее. «Наверное, я не смогу приходить сюда какое‑то время», — написала она. Расплывчатость и неопределенность — «наверное», «какое‑то время» — угнетали меня больше всего. Может, она и вернется в один прекрасный день, но нельзя же сидеть на месте и ждать у моря погоды. Так и в идиота превратиться недолго. Поэтому я старался чем‑нибудь себя занять. Стал чаще ходить в бассейн — каждое утро проплывал два километра без остановки. Потом поднимался в тренажерный зал в том же здании и ворочал там гири, штанги и другие железяки. Через неделю мои мышцы взбунтовались. Стоя у светофора, я почувствовал, что у меня онемела левая нога, и никак не мог выжать сцепление. Впрочем, мышцы скоро привыкли к нагрузкам, которые надежно защищали от лишних мыслей и помогали концентрировать внимание на обыденных, повседневных мелочах. Я избегал абстрактных размышлений и старался максимально собраться, когда делал что‑нибудь. Умываться — значит, умываться. Музыку слушать — только серьезно, сосредоточенно. Иначе я бы просто не выжил.
Летом мы с Юкико часто брали детей и уезжали на уикэнд в Хаконэ, на дачу. На природе, вдалеке от Токио, жена и дочки отдыхали в свое удовольствие — собирали цветы, наблюдали в бинокль за птицами, играли в салочки, плескались в речке. Или просто беззаботно дремали в саду. «И ничего‑то они не знают», — думал я. А ведь застрянь тогда наш самолет в занесенной снегом Исикаве, и я элементарно мог бы все бросить и остаться с Симамото. Был готов в тот день, не задумываясь, отказаться от работы, семьи, денег. Все мои мысли были о Симамото. Я все не мог забыть, как обнимал ее тогда за плечи, как коснулся губами щеки. Пробовал выбросить ее из головы, вообразить жену на ее месте. Бесполезно. Никто понятия не имел, что творится у меня в голове, так же, как и я никогда не мог догадаться, о чем думает Симамото.
Остаток лета я решил потратить на переоборудование бара. Жена жила с дочками в Хаконэ, я же оставался в Токио — следил за тем, как идут работы, отдавал распоряжения, а в свободную минуту отправлялся в бассейн или тренажерный зал. Приезжал в Хаконэ в конце недели, брал дочек и шел с ними в отель «Фудзия», где тоже был бассейн. Потом обедали все вместе. Ну а вечером наступало наше с Юкико время.
Жизнь катилась вперед, неотвратимо приближаясь к порогу, за которым о человеке говорят: «средних лет». Но пока я был в хорошей форме — ни капли лишнего жира, волосы еще густые и ни одного седого. Организм сбоев пока не давал — вот что значит спорт. Здоровый образ жизни, никаких излишеств и диета. Я никогда не болел, и больше тридцати мне не давали.
Жена любила за меня подержаться — провести рукой по груди, ощупывая выпуклости мышц, погладить плоский живот, потеребить и поиграть тем, что ниже. Она тоже регулярно ходила в зал, но стройнее от этого не становилась.
— Что поделаешь! Это возраст, наверное, — вздыхала она. — И вес вроде уменьшается, а жир с боков никак не сгоню.
— Ты мне и так нравишься. С тобой все в порядке, не мучай себя этой физкультурой, диетами разными. Ты же совсем не толстая, — говорил я. И это была правда. Я в самом деле любил ее полноватое, мягкое тело. Мне доставляло удовольствие гладить ее по голой спине.
— Ничего ты не понимаешь, — качала головой Юкико. — Тебе легко говорить: все в порядке. Знаешь, чего мне стоит не толстеть?
Со стороны могло показаться, что у нас все идеально. Я и сам иногда так думал. Дело мое мне нравится и приносит хороший доход. Квартира на Аояма, дача в Хаконэ, «БМВ», «чероки»... Безупречная, счастливая семья. Жену и дочек я люблю. Что еще человеку надо? Вот подойдут Юкико с девчонками, воображал я, и начнут просить: «Папочка, дорогой! Ну скажи, что сделать, чтобы мы еще лучше стали, чтобы ты еще сильнее нас любил?» А мне и сказать нечего. Всем доволен. Лучшей жизни и представить трудно.
Однако с тех пор как Симамото снова куда‑то пропала, временами мне стало казаться, что я живу в безвоздушном пространстве, как бы на Луне. Если я ее больше не увижу, никого у меня на этом свете не останется, перед кем можно душу открыть. Лежу ночью, сон не идет, а перед глазами одно и то же — занесенный снегом аэропорт Комацу. Я надеялся, что со временем воспоминания поблекнут. Ничего подобного. Чем чаще всплывал в памяти тот день, тем отчетливее и ярче рисовалась эта картина. Надпись «задерживается» на табло аэропорта напротив указателя рейса «Дзэнникку» [23]на Токио; снег за окном валит так, что в пятидесяти метрах ничего не видно. Симамото, в темно‑синей куртке, с шеей, обмотанной шарфом, съежилась на скамейке. Запах ее тела, смешанный со слезами и печалью. Он оставался со мной до сих пор. А рядом тихо посапывала во сне жена. Спит и ничего не знает. Я закрыл глаза и тряхнул головой. Она ничего не знает.
Перед глазами вставали заброшенная автостоянка у боулинга, Симамото... Я растапливаю во рту снег и вливаю воду прямо ей в губы. Мы сидим в самолете, я обнимаю ее. Ее закрытые глаза; из чуть приоткрытого рта вырывается дыхание. Ее тело, мягкое, усталое. Тогда я был ей нужен, и сердце ее было для меня открыто. А что я сделал? Остался в этом мире, таком же пустом и безжизненном, как лунная поверхность. И чем кончилось? Она меня бросила, и вся жизнь оказалась перечеркнутой.
Воспоминания не давали спать. Я поднимался среди ночи и больше не мог заснуть. Шел на кухню, наливал виски и со стаканом в руке долго смотрел на темнеющее за окном кладбище и огни проносившихся внизу автомобилей. Как долго тянулись эти темные предрассветные часы. Умел бы я плакать, может, было бы не так тяжко. Но из‑за чего плакать? И о ком? С какой стати плакать о других? Для этого во мне слишком много эгоизма. А о себе плакать? Смешно в моем возрасте.
А потом наступила осень. И я окончательно решил: так жить дальше нельзя.
обращений к странице:8487