Что получается из теплой грязи
Туалетная вода
Через три дня позвонил Токутаро Мамия. Звонок раздался в полвосьмого утра, когда мы с женой завтракали.
— Простите великодушно за ранний звонок. Надеюсь, я не разбудил вас. — Судя по голосу, Мамия-сан искренне боялся причинить нам неудобство.
Я успокоил его, сказав, что всегда поднимаюсь рано — сразу после шести.
Он поблагодарил меня за открытку и сказал, что хотел обязательно связаться со мной до того, как я уйду на работу. И добавил, что будет очень признателен, если мы сможем встретиться сегодня на несколько минут во время моего обеденного перерыва. Дело в том, что вечером он хотел вернуться на «синкансэне» [[32]] в Хиросиму. Поначалу Мамия-сан планировал пробыть в Токио подольше, но появились неотложные дела, и вот теперь надо срочно уезжать.
Я сообщил, что временно сижу без работы и целый день свободен, поэтому мы можем увидеться, когда ему удобно — утром, днем или вечером.
— Но, может быть, у вас какие-то дела сегодня? — поинтересовался он, демонстрируя хорошие манеры.
Я ответил, что никаких дел у меня нет.
— В таком случае, если позволите, я загляну к вам в десять утра.
— Прекрасно! Жду вас.
— Ну тогда до скорой встречи, — сказал он и положил трубку.
Положив трубку, я сообразил, что забыл объяснить Мамия-сан дорогу до нашего дома от станции. А впрочем, раз он знает адрес, как-нибудь доберется — было бы желание.
— Кто это? — поинтересовалась Кумико.
— Тот самый человек, что раздает подарки на память о Хонде-сан. Обещал зайти сегодня до обеда.
— Правда? — Жена сделала глоток кофе и стала намазывать масло на тост. — Очень любезно с его стороны.
— Вот уж действительно.
— Кстати, может, надо помянуть Хонду-сан, хотя бы тебе? Сходить к нему домой, поставить поминальные свечи?
— Пожалуй. Я спрошу у Мамия-сан.
Собираясь на работу, Кумико попросила застегнуть у нее на спине молнию. Она надела облегающее платье, и с молнией пришлось повозиться. Я уловил очень приятный запах, замечательно подходивший летнему утру.
— У тебя новая туалетная вода? — спросил я.
Кумико ничего не ответила, лишь взглянула на часы и поправила рукой волосы.
— Я побежала. — И с этими словами она взяла со стола сумочку.
* * *
Я заканчивал уборку в маленькой — площадью четыре с половиной татами [[33]] — комнатке, служившей Кумико рабочим кабинетом, и, вытряхивая мусор из корзины, заметил желтую ленточку. Она торчала из-под исписанного листка и рекламных конвертов. Яркая, блестящая, она сразу бросилась мне в глаза. Такими лентами украшают подарочные упаковки. Я потянул ленту из корзины. Вместе с ней лежала оберточная бумага из универмага «Мацуя», а под ней обнаружилась коробочка с эмблемой «Кристиан Диор». Внутри коробочки имелось углубление в форме флакона. По одному виду можно было догадаться, что там лежала довольно дорогая вещь. Я взял коробочку, зашел с ней в ванную и открыл шкафчик, где Кумико хранила свою косметику. Там стоял едва начатый флакончик туалетной воды «Кристиан Диор», точно такой же формы, как углубление в коробочке. Я открутил золоченую пробку и понюхал. Запах был тот же, что я уловил утром, застегивая Кумико платье.
Усевшись на диван, я попробовал собраться с мыслями. Ясно, что туалетную воду Кумико подарили. Ничего себе подарочек — недешевый. Кто-то купил в «Мацуя» и ленточку нацепил. Если мужчина, значит, он с Кумико в довольно близких отношениях, потому что просто так женщинам (тем более замужним) туалетную воду не дарят. Если же это какая-нибудь ее подруга… а разве женщины дарят друг другу туалетную воду? Этого я не знал. Мне было известно одно: у Кумико в это время нет никакого повода получать такие подарки. День рождения у нее в мае. Годовщина нашей свадьбы — тоже в мае. Может быть, она сама купила туалетную воду, попросив в магазине прикрепить на упаковку красивую ленточку? Но зачем?
Я вздохнул и посмотрел в потолок.
Что, если спросить у Кумико напрямую: «Кто купил тебе эту воду?» А она возьмет и ответит: «Ах, эту! У одной девочки с работы личные проблемы, и я кое-что для нее сделала. В общем, долго объяснять. Она попала в серьезную передрягу, а я ей помогла по доброте душевной. Замечательный запах, оцени! И стоит ого-го!»
Что ж, звучит вполне убедительно. И разговору конец. Тогда нечего и задавать такие вопросы. Нечего волноваться.
Но что-то не давало мне покоя. Кумико должна была рассказать мне об этой воде. Если у нее было время прийти домой, войти к себе, развязать ленточку, снять упаковку, открыть коробочку, выбросить все в мусорную корзину и еще поставить флакон в шкаф в ванной, то уж сказать: «Посмотри, что мне подарила одна девушка с работы!» — она могла бы вполне. Но промолчала. Возможно, посчитала это темой, не заслуживающей внимания. Но даже если так, теперь эта история приобрела ореол тайны. Вот что меня тревожило.
Я долго в задумчивости смотрел в потолок. Пробовал думать о чем-нибудь другом, но голова работать отказывалась. Я вспоминал, как застегивал на Кумико платье: ее гладкую белую спину, аромат туалетной воды. Впервые за несколько месяцев меня потянуло курить. Взять сигарету, поднести огонь, вдохнуть полные легкие дыма. Это бы как-то успокоило. Но сигарет не было. За неимением лучшего я принялся сосать лимонный леденец.
Без десяти десять зазвонил телефон. «Лейтенант Мамия», — подумал было я. Отыскать дорогу к нашему дому действительно нелегко, и даже не раз бывавшим у нас людям иногда приходилось плутать. Но это был не он. Из трубки донесся голос той самой таинственной дамочки, что донимала меня на днях своими бессмысленными звонками.
— Привет! Давненько тебя не слышала! Ну как? Понравилось в прошлый раз? Немножко расшевелился, правда? Что же ты трубку-то бросил? На самом интересном месте!
В какой-то момент мне показалось, что она говорит о том моем сне, в котором Крита Кано довела меня до оргазма. Но речь шла о ее звонке в день, когда я варил спагетти.
— У меня сейчас совершенно нет времени, — сказал я. — Через десять минут ко мне придет один человек, а мне надо еще кое-что сделать.
— Что-то ты слишком деловой для безработного, — насмешливо сказала она. Как и в прошлый раз, ее интонации менялись, как картинки в калейдоскопе. — То варишь спагетти, то гостей поджидаешь. Впрочем, десяти минут нам хватит. Давай поболтаем десять минут. А придет твой гость — можешь трубку положить.
Мне тут же захотелось, ни слова не говоря, послушаться ее совета, но я не смог. Я еще не разобрался с туалетной водой, и мне хотелось поговорить, все равно с кем.
— Послушай, ты кто все-таки такая? — Задав этот вопрос, я взял лежавший рядом с телефоном карандаш и начал крутить его. — Ты уверена, что я в самом деле тебя знаю?
— Само собой. И я тебя знаю, и ты меня знаешь. С такими вещами не шутят. У меня не так много времени, чтобы названивать совершенно незнакомым людям. Я ведь уже тебе это говорила. У тебя что — провалы в памяти?
— Я никак не пойму. Знаешь…
— Хватит! — резко оборвала она меня. — Не ломай себе голову. Еще раз говорю: я знаю тебя, а ты — меня. Послушай! Я буду с тобой очень ласкова. А тебе делать ничего не надо. Классно, правда? Ничего не делаешь, ни за что не отвечаешь. Все делаю я. Всё. Это же полный кайф! Брось себе загадки загадывать. Не усложняй жизнь и выбрось все из головы. Представь, что теплым весенним днем ты лежишь после полудня в мягкой грязи.
Я ничего не отвечал.
— Представь: ты спишь, тебе снится сон, ты ничком лежишь в теплой грязи. Забудь о жене. Забудь, что у тебя нет работы. Не думай о будущем. Обо всем забудь. Все мы вышли из теплой грязи и когда-нибудь вернемся в нее. В конце концов… Эй, Окада-сан! Когда ты последний раз трахался с женой? Помнишь? Давно, наверное? Недели две назад?
— Ну довольно! Ко мне уже пришли, — прервал я ее.
— Ах, еще больше? Я по твоему голосу понимаю. Три недели?
Я молчал.
— Ладно, не обращай внимания. — Ее голос напомнил мне шуршание щеточки, которой сметают скопившуюся в складках оконных штор пыль. — Вообще это ваша проблема — твоя и твоей жены. А я тебе сделаю все, что захочешь. И никакой ответственности. Стоит только повернуть за угол — и ты окажешься там. В мире, который ты никогда не видел. У тебя есть «белые пятна», ты еще не понял?
Я по-прежнему молчал, крепко сжав в руке телефонную трубку.
— Оглянись вокруг, — продолжала женщина. — Оглянись и скажи: что ты видишь?
Тут в прихожей раздался звонок. Я с облегчением вздохнул и без слов положил трубку на рычаг.
* * *
Лейтенант Мамия оказался высоким стариком с красиво посаженной лысеющей головой и в очках в золотой оправе. У него была смуглая кожа и здоровый вид человека, привыкшего к физическому труду. Ни грамма лишнего веса. Уголки глаз прорезали глубокие морщинки — симметрично, по три с каждой стороны. Из-за этого казалось, что он вот-вот зажмурится от яркого света. Сказать, сколько ему лет, было трудно, хотя, конечно, уже за семьдесят. Похоже, в молодости мой гость отличался отменным здоровьем. Об этом говорили прямая осанка и четкие экономные движения. Он держался почтительно и в разговоре производил впечатление настоящей, непоказной основательности. В нем чувствовался человек, который привык принимать решения самостоятельно и отвечать за них. На Мамия-сан был неприметный строгий светло-серый костюм, белая рубашка и галстук в серую и черную полоску. Для душного и влажного июльского утра костюм был слишком плотным, но испарины на его лице я не заметил. Левую руку ему заменял протез с тонкой перчаткой одинакового с костюмом светло-серого цвета. По сравнению с загорелой, поросшей волосами правой рукой затянутый в серую перчатку протез казался холодным и неестественным.
Я усадил гостя на диван в гостиной и предложил зеленого чая.
Мамия-сан извинился, что пришел без визитной карточки:
— В Хиросиме я преподавал в сельской школе, потом вышел на пенсию. Теперь вот бездельничаю. Есть участок земли, я кое-что на нем выращиваю — так, больше для интереса. Потому и карточек нет. Не обессудьте.
У меня карточек тоже не было.
— Извините, Окада-сан, можно поинтересоваться, сколько вам лет?
— Тридцать, — ответил я.
Он кивнул, сделал глоток чая. Интересно, что он подумал, узнав, сколько мне лет?
— Какое у вас тихое место, — проговорил Мамия-сан, чтобы сменить тему.
Я рассказал, как почти задаром снял дом у дяди, добавив, что если бы не это, мы с нашими доходами не могли бы себе позволить и вполовину меньшее жилье. Кивая, гость осторожно, боясь показаться нескромным, оглядел нашу обитель. Я тоже осмотрелся. «Оглянись вокруг», — послышался мне голос той женщины. Снова бросив взгляд вокруг себя, я почувствовал, будто воздух наполняется каким-то холодом и безучастием.
— В этот раз я пробыл в Токио пару недель, — сказал лейтенант Мамия, — и вы последний, кому мне нужно оставить память о Хонде-сан. Теперь я могу спокойно возвращаться в Хиросиму.
— Мне хотелось бы побывать дома у Хонды-сан и хотя бы поставить свечи.
— Это очень благородно с вашей стороны, но Хонда-сан родом с Хоккайдо, из Асахикавы [[34]], и его могила там. Родственники приезжали, чтобы разобрать вещи у него в доме в Мэгуро, и уже вернулись к себе.
— Вот как? Выходит, у Хонды-сан была семья, а он жил в Токио один?
— Совершенно верно. Его сын, он живет в Асахикаве, очень беспокоился из-за этого, да и люди могли бог знает что подумать. Вроде бы он звал старика переехать к нему, но тот все отказывался.
— У него есть сын? — Слова Мамия меня удивили. Я почему-то думал, что Хонда-сан остался совсем один. — А его жена? Она еще раньше умерла?
— Тут довольно запутанная история. Его жена вскоре после войны связалась с другим мужчиной, и они вместе покончили жизнь самоубийством. Когда же это было? Году в пятидесятом или пятьдесят первом. Подробностей я не знаю. Хонда-сан об этом не распространялся, а мне было неловко спрашивать.
Я кивнул.
— После этого он один растил детей — сына и дочку, а когда у них началась своя жизнь, перебрался в Токио и, как вам известно, занялся прорицательством.
— А в Асахикаве чем он занимался?
— У них на пару с братом была типография.
Я попробовал представить Хонду-сан в комбинезоне у типографского станка за проверкой каких-нибудь пробных оттисков, однако мне он запомнился немного неряшливым стариком в грязноватом кимоно с поясом, который больше подходит для ночного халата. Старик и летом, и зимой сидел за котацу и перебирал палочки для гадания.
Тем временем лейтенант Мамия ловко развязал фуросики [[35]] и достал какой-то предмет, по форме напоминавший небольшую коробку со сладостями. Он был завернут в грубую оберточную бумагу и несколько раз туго перевязан шнурком. Мамия положил сверток на стол и подвинул ко мне.
— Это та самая вещь, которую Хонда-сан просил передать вам на память.
Я взял сверток в руки. Он почти ничего не весил, а о содержимом можно было только догадываться.
— Можно посмотреть, что там?
Лейтенант Мамия покачал головой:
— Извините, но Хонда-сан просил, чтобы вы развернули сверток, когда будете один.
Я кивнул и положил подарок Хонды-сан на стол.
— По правде говоря, — продолжал Мамия, — я получил от него письмо всего за день до его смерти. Он писал, что, наверное, скоро умрет. «Смерти я совсем не боюсь. Такова воля неба, и остается только ей подчиниться. Не выполнено, правда, одно дело. В шкафу у меня дома лежат кое-какие вещи, которые я думал оставить разным людям. Но, похоже, самому мне с этим уже не справиться. Поэтому хочу попросить тебя раздать их; список я составил на отдельном листе. Прекрасно понимаю, какое это нахальство с моей стороны, но это моя последняя просьба перед смертью, и надеюсь, ты мне в ней не откажешь». Надо сказать, письмо Хонды-сан было для меня большой неожиданностью — наша переписка оборвалась несколько лет назад — наверное, уже шесть-семь… Я тут же написал ему ответ, но почта прислала мое письмо обратно с извещением от его сына, что Хонда-сан скончался.
Он отхлебнул чай из чашки.
— Хонда-сан знал, когда умрет. Должно быть, он достиг такого состояния духа, какого мне, например, никогда не добиться. Вы правильно написали в своей открытке: в нем было нечто, глубоко трогавшее других людей. Я почувствовал это еще весной 38-го, когда встретился с ним в первый раз.
— Вы были с ним в одной части у Номонхана?
— Нет-нет, — отвечал Мамия, покусывая губы. — Мы служили в разных частях, даже в разных дивизиях. Судьба свела нас как раз перед Номонханом, мы вместе участвовали в одной небольшой операции. Потом капрала Хонду ранили у Номонхана и отправили обратно в Японию. А я у Номонхана не был. Вот… — Лейтенант Мамия приподнял левую руку в перчатке. — Потерял руку в августе 45-го во время наступления Советской армии. Мы отбивали танковую атаку, и мне в плечо попала пуля из станкового пулемета. Я потерял сознание, и советский танк раздавил мне руку гусеницей. Попал в плен, меня лечили в госпитале в Чите, а потом отправили в Сибирь, в лагерь, где я просидел до 1949 года. Как отправили меня в 37-м в Маньчжурию, так я и провел на материке двенадцать лет, ни разу не ступив на японскую землю. Родственники решили, что я погиб в боях с русскими, устроили мне могилу на нашем кладбище. До отъезда из Японии мы вроде бы объяснились с одной девушкой, а когда я вернулся, она уже была замужем за другим. Что ж поделаешь? Двенадцать лет прошло. Это большой срок.
Я кивнул.
— Извините меня, Окада-сан, — сказал он. — Молодому человеку, как вы, наверное, скучно слушать разговоры о прошлом. Но мне хочется сказать еще одну вещь: мы в те годы были самыми обычными парнями — такими же, как вы. Я собирался стать учителем и никогда не думал служить в армии. Но после университета меня сразу призвали, не спрашивая моего мнения, направили на офицерские курсы, и дело кончилось тем, что я на все эти годы засел на чужбине. И моя жизнь стала похожа на сон.
Проговорив это, лейтенант Мамия умолк.
— Не могли бы вы рассказать, как познакомились с Хондой-сан? — поинтересовался я после некоторой паузы. Мне в самом деле хотелось знать, что он был за человек раньше, до нашей с ним встречи.
Мой гость размышлял о чем-то, спокойно положив руки на колени. Он не выглядел растерянным, просто задумался.
— Боюсь, это будет длинная история.
— Ничего-ничего, — сказал я.
— Об этом я никогда никому не рассказывал. И Хонда-сан, уверен, тоже. Дело в том, что мы с ним… решили молчать. Но Хонда-сан умер. Остался я один. Так что если и расскажу вам, это уже никому не повредит.
И лейтенант Мамия начал свой рассказ.
обращений к странице:9866