Последний секрет

38

Ветер.

Мистраль веет в оливковых деревьях и подгоняет желтый снег – хлопья мимозы. Подобно подвесным грушам, кипарисы сгибаются и снова выпрямляются, не боясь порывов ветра. По темно-синему небу проходят облака в серую и фиолетовую полоску. Солнце окончательно скрывается за морем, когда мотоцикл Лукреции Немро паркуется перед величественной виллой Кап-д'Антиб. Через решетку на входе виднеется дом. Задуманное в виде корабля, здание из черного мрамора украшено коринфскими столбцами и кариатидами из алебастра. В парке, опоясанном высокой стеной, несколько греческих статуй; на вид словно вытащенные с обломков утонувшего корабля, они следят за тем, кто выходит и входит. Рядом со звонком на решетке скромно написаны два имени: Феншэ – Андерсен.

Лукреция Немро нажимает на кнопку. Нет ответа. Она нажимает еще несколько раз.

– Моя мама говорила мне: «Первое – осведомиться. Второе – подумать. Третье – действовать». Начнем с осмотра мест, – объявляет Исидор Катценберг.

Они обходят имение. Им не удается обнаружить никакого прохода, но в углу они замечают перегородку пониже.

Лукреция взбирается наверх. Оказавшись наверху, она помогает своему коллеге, которому подняться намного труднее.

Журналисты беспрепятственно пересекают парк. Никакая сигнализация не срабатывает. Собака за ними не гонится. Статуи не двигаются, но как будто смотрят на них.

Лукреция негромко стучит, затем отступает, достает отмычку и начинает вскрывать замок. Тот в конце концов поддается. Они осторожно проходят вперед, зажигают фонарь и шарят лучом на входе.

– Мама говорила, что в детстве я часто все делал наоборот. Сначала действовал. Это приводило к катастрофе. Потом я думал: как ее скрыть? А затем осведомлялся, как ее исправить.

Лукреция в последний момент, уже на лету, ловит фарфоровую статуэтку, которую ее компаньон столкнул по невнимательности. Они освещают коридор, ведущий в небольшую гостиную. На стенах развешаны картины, все подписанные одним и тем же художником.

– Итак, наш доктор очень любил Сальвадора Дали.

– Я тоже очень люблю Дали, – говорит Исидор, – он гений.

Жилище Феншэ огромно. Они пересекают гостиную, показанную в теленовостях в день его кончины. Видят барный шкафчик с бесценными бутылками. Шкатулку для сигар. Витрину, заставленную пепельницами, привезенными из отелей всего мира.

– Дорогие вина, сигары, шикарные отели, ваш «светский святой» и его подруга умели жить! – замечает Лукреция.

Они проходят в другую комнату. Это комната игр. Там тоже копии с картин Дали, но на этот раз тема полотен – оптические иллюзии. Их название и год создания выгравированы снизу на медных пластинках: «Великий Параноик», масло, холст, 1936 год – если хорошенько присмотреться, среди толпы постепенно проявляется странное лицо; «Бесконечная загадка», масло, холст, 1938 год – собака и конь посреди озера; «Лицо Мэй Уэст (использованное в качестве сюрреалистической комнаты)», газетная бумага, темпера, 1935 год. На этажерках – все виды китайских головоломок и игр на сообразительность.

Рядом библиотека. Слева полки с книгами о великих исследователях. Иллюстрированные альбомы, видеодиски, скульптуры. Справа угол, посвященный Древней Греции. Весь центр полностью забит книгами об Одиссее. Анализы символики «Одиссеи», «Улисс» Джеймса Джойса, карта, на которую нанесен вероятный путь греческого моряка.

– Одиссей, снова Одиссей, вы считаете, что это наваждение могло бы быть симптоматическим?

– Возможно, но тогда у нас было бы слишком много подозреваемых: Циклоп, Лестригоны, Калипсо, Цирцея, сирены…

– …не говоря о Пенелопе.

Они поднимаются по лестнице и попадают в четвертую комнату, обтянутую красным бархатом, посреди которой стоит круглая кровать с балдахином, покрытая мятыми простынями, с десятками подушек. Над кроватью висит зеркало.

– Это спальня?

Они осторожно входят.

Лукреция открывает стенной шкаф и обнаруживает несколько комплектов пикантного белья, а в выдвижных ящиках – подборку предметов для воплощения сложных сексуальных фантазий.

– Похоже, седьмой мотив их очень занимал, – подшучивает Лукреция, теребя забавную гибкую штучку, применение которой ей не совсем понятно.

Затем она склоняется над туфлями на тонких каблуках.

– Это мне пошло бы?

– Без ничего вам пойдет, Лукреция.

Она корчит рожицу.

– Нет, я слишком маленькая.

– Вы просто комлексуете.

– По поводу роста – да.

Исидор берет фотоальбом. Лукреция смотрит на фотографии через его плечо.

– Тенардье хотела фотографию обнаженной Андерсен, – шепчет она. – Надо привезти эти. На обложке они произведут фурор.

– Это была бы кража, Лукреция.

– Ну и что? Я была взломщицей до того, как стала журналисткой.

– А я был полицейским до того, как стал журналистом. Я не позволю вам унести их.

Они замечают снимки с праздника и сверху аббревиатуру: НЕБО.

– НЕБО? Вы где-то уже об этом слышали?

– Должно быть, это местная ассоциация. Видите, здесь есть расшифровка: Международный клуб эпикурейцев и распутников².

Исидор продолжает рассматривать фотографии. На некоторых из них Наташа Андерсен и Самюэль Феншэ на фестивале НЕБА.

– Видимо, это что-то, связанное с сексом, клуб обмена партнерами или нечто в этом духе. Да, седьмой мотив решительно силен.

– А вы, Лукреция, какой мотив у вас? – ни с того ни с сего спрашивает Исидор.

Она не отвечает.

Они подскакивают от пронзительного звонка. Телефон. Оба журналиста застывают. Рядом с ними начинает что-то шуршать. Словно снимают простыню. Они и не заметили, что под кучей громоздившихся на кровати покрывал и подушек кто-то лежит.

Топ-модель просыпается. Они бросаются за дверь. Наташа Андерсен, ругаясь, прижимает к ушам подушки, чтобы больше не слышать звонка. Тем не менее телефон не умолкает. Молодая женщина покоряется и встает.

– Спать. Я так хотела поспать. Все забыть. Больше не иметь памяти. Спать. Не могут дать мне поспать! Черт побери!

Она набрасывает шелковый пеньюар и тащится к телефону. Вынимает из ушей ватные шарики и прижимает трубку к щеке. Когда она снимает трубку, звонок затихает.

– Первое – осведомиться. Второе – подумать. Третье – действовать, вы говорили? Мы недостаточно осведомлены, – шепчет Лукреция.

– Она, видимо, глотает транквилизаторы, чтобы восстановить силы. Смотрите, на ночном столике целый набор упаковок.

Журналисты прячутся в платяном шкафу. Наташа Андерсен ворча проходит перед ними и рассматривает себя в зеркале.

– Свет мой зеркальце, скажи, я по-прежнему краше всех?

Она нервно смеется и идет в ванную. Открывает краны, наливает пену и закалывает волосы. Затем раздевается и пробует воду пальцем ноги. Слишком горячо. Она морщится и увеличивает напор холодной струи. Пока ванна наполняется, она принимает различные позы перед зеркалом.

Обнаженная, она извивается всем телом, словно задумала испытать его гибкость, затем протирает лицо льдом. Покончив с этим, она рассматривает свои ягодицы, чтобы удостовериться, что у нее все еще нет целлюлита, и немного приподнимает груди, представляя, как они будут смотреться в новом лифчике.

– Я думала, ваш главный мотив – разгадывать загадки, – шепчет Лукреция.

– Один мотив не мешает другому.

Наташа Андерсен снова проверяет воду и, найдя температуру подходящей, растягивается в ванной. С полки она хватает большой заточенный нож.

Исидор уже готов вмешаться. Но с помощью оружия женщина всего лишь режет огурец на тонкие кружочки, которые небрежно кладет себе на щеки и на глаза.

– Бежим, – говорит Лукреция.

Только они начинают вылезать из своего тайника, как телефон вновь начинает звонить. Они тут же прячутся за дверь.

Наташа выходит из ванной, заворачивается в махровый халат и идет снимать трубку.

– Да. Ах, это ты… ты звонил только что? Нет, я приняла снотворное, чего ты от меня хочешь?… Почтить память? Это очень любезно, конечно, но… конечно, я знаю, что… Ммм… Ладно, где это будет, в НЕБЕ, я полагаю? То есть я стараюсь не слишком показываться… Ммм… Гмм… конечно, конечно. Да, я тронута. Да, думаю, Самми это бы доставило удовольствие… Хорошо… когда и в котором часу? Подожди, я схожу за записной книжкой.

Топ-модель отправляется на нижний этаж. Лукреция и Исидор все еще не могут убежать.

Лукреция наклоняется к уху своего сообщника.

– НЕБО… распутник, я понимаю, что это такое, но… кто такой эпикуреец?

– Тот, кто разделяет мысль греческого философа Эпикура.

– А кто был этот Эпикур?

– Человек, чей девиз: «используй каждый момент до конца».

39

Его лишили телевидения! Он не спал? Доктор Феншэ только что отнял у него телевидение! Мартен беспокойно моргал. К счастью, Феншэ объяснил ему, что он принес кое-что взамен. И какую вещь…

– Это компьютер с глазным интерфейсом вместо мыши.

Самюэль Феншэ установил возле кровати монитор и камеру на треножнике, прямо перед его глазом.

Сначала Мартен не совсем понял, какая ему польза от этой машины. Но Феншэ объяснил, что это прототип, которым до сих пор пользуется только с десяток людей в мире. Камера записывает движения его глаза и тут же воспроизводит их на экране компьютера. Благодаря этому курсор перемещается. Глаз посмотрит вправо – стрелочка скользнет направо, глаз посмотрит наверх – стрелочка поднимется и т. д. Чтобы щелкнуть, достаточно моргнуть. Чтобы щелкнуть дважды – надо два раза моргнуть.

Доктор Феншэ включил компьютер.

Поначалу Жан-Луи Мартен действовал очень неловко. Стрелочка вертелась налево или направо, бегала по диагонали, и ему было весьма трудно ее зафиксировать. И щелкать тоже было нелегко. Он часто и раздраженно моргал, неминуемо открывая программу, которую потом надо было снова закрывать.

Но за несколько часов ему удалось совладать со своим глазом. В этом ему помогла собственная военная хитрость: он представил, что из его зрачка исходит лазерный луч, который попадает в экран и управляет курсором.

Жан-Луи Мартен просмотрел, какие программы были в компьютере. Он обнаружил, что можно вывести на экран клавиатуру, а это позволяло ему, зафиксировав курсор на клавишах, печатать тексты. Словно его ум, некогда заключенный в небольшую тюрьму черепа, мог протянуть руку через решетку.

На следующий день, когда пришел доктор Феншэ, Жан-Луи Мартен вывел на экран текст, который составил и напечатал сам. В начале было огромное «СПАСИБО», набранное крупным 78-м кеглем, шрифтом Times New Roman, повторенное на трех страницах. Затем:

«Доктор Феншэ, вы сделали мне подарок, о котором я и мечтать не мог! Раньше я мог только думать, теперь я могу высказаться!»

Доктор Феншэ прошептал ему на ухо:

– Жаль, что я не подумал снабдить вас этим раньше.

Жан-Луи Мартен открыл текстовый файл и начал писать. Задача была трудна, и он часто нажимал не туда. Его глаз был влажен от возбуждения.

«Можем поговорить?»

– Конечно, – произнес заинтригованный врач.

«Долго мне еще жить?» – крутясь, спросил глаз.

– Ограничений нет. Все зависит от вашего желания жить. Если вы откажетесь психологически, полагаю, вы будете слабеть очень быстро. Вы хотите жить, Жан-Луи?

«Теперь… да».

– Браво.

«Я хочу рассказать миру о том, что испытываю. Это так… так…»

Стрелочка бегала во все стороны, словно от волнения Мартен больше не мог управлять глазными мышцами.

В тот вечер Жан-Луи Мартен начал писать автобиографическую новеллу, которую озаглавил: «Внутренний мир».

В ней он признался, что, приговоренный к бесконечным размышлениям, он осознал огромную силу мысли.

«Существуют лишь три веши: действия, Слова и мысли. Вопреки общепризнанному мнению, я считаю, что речь сильнее действия, а мысль сильнее речи. Строить или разрушать – это действия. Однако в безграничности времени и пространства они не имеют большого значения. История человечества не что иное, как вереница памятников и развалин, воздвигнутых с воплями и слезами. А мысль, созидательная или разрушительная, может без конца распространиться сквозь время и пространство, возводя множество памятников и развалин».

Его ум как будто танцевал, бежал, прыгал в этой тюрьме.

«Идеи самостоятельны, словно живые существа. Они рождаются, растут, размножаются, сталкиваются с другими идеями и в конце концов умирают. А если у идей, как и у животных, была собственная эволюция? Вдруг идеи производили отбор, уничтожая самых слабых и репродуцируя наиболее сильных? Я слышал по телевидению, что профессор Давкен употреблял понятие „идеосфера“. Красивое понятие. Идеосфера существовала бы в мире идей, как биосфера в мире животных. Например, Бог. Понятие Бога – идея, которая, родившись однажды, постоянно изменялась и распространялась, подхваченная и приукрашенная словом, а потом музыкой и искусством; священники каждой религии воспроизводили и интерпретировали ее так, чтобы приспособить эту идею к пространству и времени, в которых они жили. Но идеи перемещаются быстрее, чем живые существа. Например, идея коммунизма, порождение разума Карла Маркса, распространилась в пространстве за очень короткое время и затронула половину планеты. Она изменилась, мутировала и в конечном счете свелась к тому, что количество людей, которые ею интересовались, стало уменьшаться, подобно животным в процессе исчезновения. Но в то же время она заставила измениться идею „старого капитализма“. Из битвы идей в идеосфере возникают наши слова, затем действия. Так строится вся наша цивилизация».

Мартен перечитал написанное. Глаз забегал по экрану компьютера, и у него появилась еще одна идея.

«В настоящее время компьютеры придают идеям ускорение. Благодаря Интернету идея может мгновенно распространиться в пространстве, что ускоряет возможность встречи с антиидеями или похитителями идей. Человек обладает непомерной способностью творить идеи исходя из простого воображения. Затем он должен развить их и сам исключить, если они негативные или потенциально разрушительные».

Своим единственным глазом он оглядел других больных вокруг него.

Бедняги. Возможно, человек когда-то был телепатом, но из-за жизни в обществе он утратил эту способность.

Ухо, усовершенствованное периодом, проведенным во тьме, слышало, как вдалеке беседуют санитары. Они говорили об отсутствующем человеке, которого они сильно критиковали.

Они даже не осознают, насколько досягаемы их слова. Иначе они бы не пускали их по ветру.

Жан-Луи Мартен произвел много идей на тему идей.

Спустя несколько недель рукопись составляла около восьмисот страниц. Доктор Феншэ прочитал ее, ему понравилось, и он послал ее некоторым парижским издателям. Они, однако, ответили, что тема уже устарела. В 1998 году парижский журналист Жан-Доминик Боби, получивший травму сосудов, написал книгу «Скафандр и бабочка» о болезни LIS. А написал он ее, прерывая на нужной букве секретаршу, которая перечитывала алфавит. Метод был более красочен, чем у Жана-Луи Мартена с его информационным глазным интерфейсом.

Жан-Луи Мартен удивился, обнаружив, что даже в больших несчастьях, если ты не первый, никому нет до тебя дела.

40

НЕБО расположено в верхних Каннах, в десятке километров от мыса Круазет. Снаружи здание походит на старую провинциальную ферму в окружении рощиц инжира и олив. Здесь приятно пахнет гаригой с примесью шалфея и лаванды. Вход из шероховатого дерева и предупреждение «Осторожно, злые собаки». На медной дощечке надпись: «НЕБО. Международный клуб эпикурейцев и распутников».

Лукреция тянет за цепочку, привязанную к колокольчику. Прежде чем маленькое окошко открылось, они слышат шаги издалека.

– По какому вопросу? – спрашивает голубой глаз.

– Мы журналисты, – сообщает Лукреция.

Большая сторожевая собака лает, словно понимает ее слова. Человек с той стороны с трудом сдерживает пса.

– У нас частный клуб. Нам не надо рекламы.

В последний момент Исидор произносит:

– …мы сами хотели бы войти в ваш частный клуб.

Тишина. Лай утихает. Собаку увели. Снова слышатся шаги, и замки поочередно открываются.

Внутри очень шикарно и просторно. Перенасыщенное убранство, много позолоты, зеркал, картин. Вход украшает мебель из дорогого дерева. Прохладно.

Человек, открывший им дверь, высокий худой брюнет, его длинное овальное лицо обрамляет седая борода.

– Сожалею, но мы стараемся избегать огласки, – говорит он. – Мы не доверяем журналистам. О нас уже наговорили столько лжи.

Огромная мраморная статуя Эпикура возвышается над входом. Внизу выгравирован знаменитый девиз: «Carpe diem»³.

Мраморный Эпикур странным образом походит на принимающего их человека. Такой же заостренный нос, такой же длинный подбородок, такая же серьезная физиономия, даже завитая борода.

Хозяин протягивает им руку.

– Меня зовут Мишель. Чтобы записаться, заполните этот бланк. Где вы узнали про наш клуб?

– Мы были друзьями Самюэля Феншэ, – бросает Лукреция.

– Друзья Самми! Почему вы не сказали этого раньше? Друзья Самми всегда будут дорогими гостями в НЕБЕ.

Мишель берет Лукрецию за руку и ведет ее к залу в глубине помещения, где уже почти накрыты столы.

– Самми! Как раз в субботу мы организуем большой праздник в его честь. Его смерть была для нас так…

– Тяжела?

– Нет, показательна! Его кончина теперь для всех нас, эпикурейцев, – цель, к которой надо стремиться: умереть, как Самми, умереть от восторга! Разве можно мечтать о более необычном конце, чем у него? Последнее счастье и – занавес. Ах, святой Самми, ему всегда так везло… Счастлив в профессии, счастлив в любви, шахматный гений и апофеоз – его смерть!

– Мы можем осмотреться? – перебивает Исидор.

Хозяин эпикурейцев бросает подозрительный взгляд на крупного журналиста.

– Этот господин – ваш муж?

Последнее слово он произносит так, словно это грубость.

– Он? Нет. Это… это мой старший брат. У нас разные фамилии, так как я сохранила свою от моего первого мужа.

Исидор не решается противоречить своей партнерше и берет конфету, чтобы воздержаться от разговора. Президент Клуба эпикурейцев удовлетворен.

– А? То есть вы оба… холосты. Я спрашиваю вас об этом, поскольку должен признать, что у нас много холостяков, и им не очень нравятся супружеские пары, которые ведут себя слишком… по-мещански. Здесь мы требуем свободы. Это знаменитое «L» Неба. Эпикурейцы и распутники.

Говоря это, он посматривает на молодую журналистку.

– И для этого тоже мы хотели сюда записаться… господин… Мишель, – шепчет она.

– Господин Мишель! Великие боги! Зовите меня Миша. Все здесь зовут меня Миша.

– Вы не могли бы показать нам ваш клуб, господин… Миша? – повторяет Исидор.

Тогда хозяин заведения ведет их к двери с надписью «МЕД»⁴.

– Эпикурейство – это философия. Так же как распутство – манера поведения, – говорит он. – Жаль, что эти понятия приняли непристойную окраску.

Он подводит их к первому экспонату музея: скульптуре из прозрачной смолы, изображающей клетку человеческого тела.

– До того как я стал директором этого клуба, я преподавал философию в лицее Ниццы.

Лукреция и Исидор осматривают клетку.

– Моя теория в том, что все имеет конечной целью удовольствие. Удовольствие есть жизненная необходимость. Даже простая клетка действует через удовольствие. Для нее оно состоит в том, чтобы получать сахар и кислород. Клетка устраивается так, чтобы постоянно впитывать в себя больше сахара и кислорода. Все остальные удовольствия исходят из этой первичной потребности.

Они обходят скульптуру вокруг.

– Удовольствие – вот единственный мотив всех наших действий, – снова заговаривает Миша, обращаясь к Лукреции. – Я только что видел, как ваш брат украдкой вынул из своего кармана конфету. Это прекрасно. Это эпикурейский жест. Он дает своим клеткам излишек быстрорастворимого сахара, который радует их. И в то же время он не считается с призывами дантистов, которые вдалбливают: «Осторожно, кариес».

Посетители подходят к картине, на которой видят Адама и Еву, поедающих яблоко.

– Фрукты! Сладкий подарок Бога. Это изображение уже само по себе доказательство того, что Бог задумал нас как «существ удовольствия». Кушать – автоматический акт. Если бы не было удовольствия от вкуса еды, стали ли бы мы прилагать столько усилий, залезая на верхушки деревьев, чтобы собрать фрукты, а затем надрываться, сажая семена, поливая их, пожиная плоды?

Миша ведет к другим картинам. На минуту он останавливается перед изображением Ноя и его детей.

– Если бы заниматься любовью не было удовольствием, пришла бы мужчине мысль прилагать все эти усилия, чтобы соблазнить женщину, убедить ее раздеться, позволить себя коснуться? Согласилась бы она позволить в себя проникнуть?

Картины и скульптуры становятся все более и более игривыми. Исидор и Лукреция видят изображения средневековых сцен. Миша комментирует:

– Вопреки тому, что думают, в прошлом человек был более раскован, чем человек современный. Перелом произошел в XVI веке. Религиозные войны и показная добродетель отдалили людей друг от друга. Средние века, эпоха, которую благодаря историку Мишле считают темной, были, однако, намного более чувственными, нежели Ренессанс. До XVI века секс считался нормальной естественной потребностью.

Миша указывает на изображение кормилицы.

– В те времена некоторые кормилицы имели привычку делать маленьким детям мастурбацию, чтобы успокоить их и помочь заснуть. Гораздо позднее стали считать, что мастурбация провоцирует болезни и даже умопомешательство. Чтобы не было эрекции – это полагалось хорошим тоном в мещанских семьях, – крайнюю плоть окружали металлическим кольцом.

Он предъявляет им металлические кольца. Лукреция замечает, что их концы повернуты внутрь.

– Раньше бургомистры некоторых французских городов финансировали открытие публичных домов для «равновесия своих сограждан и воспитания молодежи».

На гравюрах – внутренние помещения злачных мест.

– Монахи не были обязаны воздерживаться, был запрещен только брак, чтобы не подрывать церковные устои.

Далее – сцены в общественных банях.

– В парильнях – разновидностях турецких бань – мужчины и женщины купались обнаженными. Чтобы дискредитировать эти заведения, церкви понадобилась уловка, что там якобы передаются холера и чума. В конце концов к 1530 году все бани были закрыты.

Далее шли изображения альковов. Миша указывает на гравюру:

– В семье люди чаще всего спали голыми. Постели были достаточно широкими, чтобы пригласить на них еще и служанок или проезжих. Предполагают, что тела соприкасались, пусть даже только для того, чтобы согреть друг друга. Но вот в XVI веке появляется первый элемент, противный удовольствию: ночная рубашка.

Он достает ночную рубашку того времени.

– С возникновением этой бесполезной одежды люди теряют привычку спать голыми, соприкасаться кожей, ласкать друг друга, собираться вместе. Герцогиня Бретани сообщает даже, что знатные женщины, чтобы заниматься любовью, носили ночные рубашки с круглой дырой на уровне половых органов. А над дырой были вышиты изображения святынь. С ночной рубашкой появляется целомудренность, а затем становится стыдным показывать свое тело! Люди даже купались и мылись в ночной рубашке.

Следующие предметы – вилка и платок, помещенные под стеклянный колпак.

– В эту же эпоху появляются две другие антиэпикурейские беды: платок и вилка. С первым люди прекратили касаться своих собственных носов, со вторым – продуктов. Осязание больше не требовалось. Удовольствие становилось запретом.

Они останавливаются перед литографией, изображающей святого, пожираемого львами.

– А вот и противник. Он очень рано начал наносить удары. Противоположное эпикурейству – стоицизм.

Миша морщится, произнося это слово.

– Стоики извратили стремление к удовольствию. Эпикурейцы хотят удовольствия здесь и сейчас. Стоики же воображают, что боль в настоящем гарантирует им удовольствие в будущем. Они убеждены, что чем больше страдают сейчас, тем больше будут вознаграждены завтра. Это нерационально, но таков драматизм человеческого извращения.

Миша подводит их к фотографии, на которой гора и человек, показывающий свои отмороженные пальцы.

– А альпинист, взбирающийся на Эверест, почему же он совершает этот подвиг, как вы думаете? Ему холодно, он страдает, но делает это потому, что полагает, что потом его полюбят намного сильнее. Ах, как я ненавижу героев!

– Некоторые поступают так из романтических побуждений, – медлит Лукреция.

– Романтизм – главный аргумент, чтобы узаконить антигедонизм. Невозможная любовь, может, и романтична, но лично я предпочитаю любовь возможную. Когда девушка мне отказывает, я иду к другой. Будь я Ромео из шекспировской пьесы, я бы тут же заметил, что с родителями Джульетты будут проблемы и, дабы не морочить себе голову, ушел бы и закадрил другую.

– Вы не любите стоиков, не любите героев, и романтиков – короче, вы не любите ничего, что составляет красивые истории, – подчеркивает Лукреция.

– Зачем страдать? Ради чего отказываться от удобств и наслаждения? Уверяю вас, битва за удовольствие непроста, и ее нельзя выиграть заранее. Эпикур в свое время говорил: «Смысл жизни в том, чтобы убегать от страдания». Но посмотрите на всех этих людей, которые причиняют себе столько боли и находят дурные причины, чтобы провоцировать и поддерживать свою депрессию.

– Возможно, все это ради другого удовольствия: жаловаться, – сдержанно бросает Исидор.

Миша указывает на надпись: ГАЛЕРЕЯ ПОДВИГОВ. Там висят фотографии смельчаков, пробующих мясо на вертеле у кратера вулкана, мужчин, которых массируют миловидные азиатки.

– Удовольствие – это еще и мизансцена, – уточняет Миша. – Иногда, чтобы лучше оценить изысканное блюдо, члены нашей организации в течение Двух дней воздерживаются от пищи. А еще, как вы видите на этих фотографиях, мы взбираемся на вершины послушать музыку или занимаемся любовью под водой, взяв баллоны для ныряния. Желание удовольствия – это также источник изобретательности. Они проходят перед изображениями великих любителей удовольствия: Бахуса, Диониса. Гравюра с изображением Рабле в молодости, под которой стоял его девиз: «Делай, что пожелаешь». Лабрюйер: «Смеяться надо прежде, чем стать счастливым. Из страха умереть без смеха».

– Великие эволюционисты XIX века, такие как Герберт Спенсер и Александр Бэн, хорошо это поняли, для них способность к удовольствию – часть естественного отбора биологических видов. Уже в то время они ввели понятие «выживает самый веселый», оно проницательней, чем «выживает сильнейший».

Миша показывает им большую библиотеку, в которой в ряд выстроились тома с яркими названиями, объединенными в столбцы: «Простые удовольствия», «Сложные удовольствия», «Одиночные удовольствия», «Групповые удовольствия».

– Мы попытались составить исчерпывающий список того, что дает нам особенное удовлетворение. Начиная с почесывания укуса комара и кончая полетом на челночном космическом аппарате, не считая чтения газеты в кафе, прогулки по берегу реки, купания в молоке ослицы или метания гальки. Нужно иметь скромность признать, что удачная жизнь – всего лишь совокупность мгновений удовольствия.

– Возможно, самый большой противник понятия удовольствия – понятие счастья, – вдруг философски объявляет Лукреция.

Директор НЕБА проявляет живой интерес к этому замечанию.

– Действительно. Счастье – это абсолют, которого мы надеемся достичь в будущем. Удовольствие же относительно, его можно получить немедленно.

Миша подводит журналистов к бару, где дворецкий в ливрее по его требованию подает им светящуюся зеленую массу, которую окружает розовая масса, а в ней – желе охряного цвета.

– Что это?

– Попробуйте.

Кончиком острого язычка Лукреция касается краешка массы. Определенного вкусового сигнала нет. Обычно кончик языка воспринимает только сахар, и его должно быть по меньшей мере 0,5 процента, чтобы появилось ощущение.

Лукреция корчит гримаску сомнения, но Миша настаивает. Тогда она берет ложечку и, словно готовясь к тому, чтобы принять обязательное лекарство, одним махом глотает немалое количество этого цветастого и подозрительного продукта. Ее губы вновь закрываются, чтобы прочувствовать вкус. Дабы лучше понять, она закрывает глаза. Язык ее покрыт маленькими розовыми бугорками, сосочками. Внутри каждого сосочка находится скопление яйцевидных нервных клеток, большая часть которых пробуравлена порами. Посылаемые мозгу сигналы распознаются согласно вкусу продукта: сладкий, соленый, кислый или горький. Кончик языка лучше чувствует сладкое и горькое. Соленое и кислое ощущают боковые части языка.

Лукреция различает сразу всего понемногу, сперва соленое, затем появился сладкий вкус. Потом горький. Затем кислый.

– Вкусно, – признает она. – Что это?

– Японское пирожное на основе красной фасоли. Я был уверен, что вам понравится.

Исидор же, любитель классических сладостей, заказывает фисташковое мороженое со взбитыми сливками.

– Любите взбитые сливки? Это нормально. У этих сливок вкус материнского молока. Мы постоянно стремимся вернуться назад, чтобы снова стать детьми. Ибо таким образом мы сливаемся в одно целое с матерью, в одно целое со Вселенной. Мы сверхмогущественны. До девяти месяцев ребенок воображает, что он – это все. Мы храним воспоминание об этом иллюзорном моменте. И вновь находим его частичку во взбитых сливках.

Исидор теребит свое мороженое, пока оно не превращается в аппетитную кашу из взбитых сливок и фруктов.

– Фенш… гм… Самми часто говорил о мотивации, – бросает Исидор.

– Почему о мотивации? Давайте поговорим об удовольствии, – отвечает Миша. – Прекращение боли – удовольствие. Исчезновение страха – тоже удовольствие. Есть, спать, пить, заниматься любовью – все это удовольствия. Самми не был сторонником мотивации. Он был ценителем удовольствий. Но слово «удовольствие» настолько подозрительно в наши дни, что он не мог, не рискуя, произносить его. Однако я убежден, именно это слово он имел в виду, повторяя термин «мотивация» после своей победы над DEEP DLUE IV. Его смерть – последнее тому доказательство. И должен сказать вам, что выражение «феншэризировать себя» снова вошло в наш жаргон – теперь оно означает убивать себя экстазом во время акта любви.

– То есть, вы думаете, он умер от любви? – спрашивает Лукреция, замечая позади себя еще один плакат: «Лучше грех, чем лицемерие».

– Конечно. Именно фантастический оргазм разрушил его мозг!

– Я слышу, говорят об оргазме, мне ведь можно присоединиться к разговору?

К ним походкой английского денди приближается человек. У него черные с проседью волосы, щегольские остроконечные усы, правый ус он подкручивает рукой. На нем льняной костюм, белая рубашка, а вокруг шеи небрежно повязан шелковый платок. Лицо слишком загорелое, даже для жителя Лазурного берега, жесты несколько жеманные, но грациозные.

– Представляю вам Жерома, завсегдатая нашего клуба.

– Надо же, Миша, ты скрыл от меня, что у нас появились новые приверженницы, тоже «пробужденные чувствами».

Человек, названный Жеромом, целует руку Лукреции.

– Жером Бержерак. К вашим услугам, – говорит он и протягивает визитную карточку, на которой действительно написано: «Жером Бержерак, миллиардер-бездельник». Идея кажется Лукреции довольно забавной.

– А что значит «миллиардер-бездельник»? – спрашивает она.

Жером усаживается рядом с ними, подносит свой монокль к правому глазу и морщит щеку, чтобы лучше его закрепить.

– Как-то раз я проводил время на своем двадцатипятиметровом паруснике в компании трех call-girls, рыжей, блондинки и брюнетки. Они были загорелые, словно теплые круассаны, самой старшей – всего двадцать два. Я только что позанимался любовью с каждой по очереди и со всеми тремя одновременно и смаковал бокал шампанского, смотря вдаль, на острова, покрытые кокосовыми пальмами, на бирюзовое море и оранжевый закат. И я сказал себе: «Хорошо, а что я делаю теперь?» У меня был сильнейший приступ хандры. Я осознал, что я на вершине всего того, что могло мне предложить человеческое общество, и что подняться выше я уже не могу. Как ученики, которые получают двадцать баллов из двадцати и потому не имеют возможности сделать больше. Осознание этого обескуражило меня, и тогда я стал искать то, что выше вершины, и нашел НЕБО!

Миша достает бутылку шампанского, и все они произносят тост.

– За НЕБО!

– За Эпикура!

– За Самми…

Жером задерживается.

– Я хорошо знал Самми, – говорит Жером. – Это был великодушный человек. Ему везло в битве за благородное дело: оценку качеств человека, который всегда превзойдет машину. Он не был тем глуповатым эпикурейцем, путающим эпикурейство и эгоизм, каких можно видеть здесь, если ты мне позволишь, Миша. Самми действительно считал, что эпикурейство – путь к мудрости, не так ли?

Он покрутил свой стакан.

– Мы помянем его в субботу на празднике, – сообщает Миша. – Наташа тоже пообещала мне явиться.

– И мы тоже можем прийти? – спрашивает Лукреция.

– Конечно, вы ведь теперь члены…

Жером Бержерак нехотя отходит в сторону, не преминув послать едва уловимый воздушный поцелуй.

41

Доктор Самюэль Феншэ был изумлен, что книгой Жана-Луи Мартена никто не интересуется. Чтобы утешить его после провала в издательском мире, Феншэ привел программиста, который добавил еще одну техническую новинку: Интернет.

Таким образом, Жан-Луи Мартен мог не только получать сообщения напрямую, но и посылать их, не нуждаясь в посреднике.

Его разум, запертый в больнице, наконец-то получил возможность преодолеть стены. Выражаясь образно, за кистью последовала вся рука, пройдя сквозь решетку, чтобы подобрать оставшуюся информацию.

Зафиксировав на поисковике «болезнь LIS», он обнаружил сайт, посвященный этой болезни. Другое ее название было «синдром заживо заточенного». Определенно, врачи владели искусством создания потрясающих формулировок. Странное проклятие привело его в то же самое место, в форт Святой Маргариты, где некогда был заключен Железная Маска.

А еще Мартен узнал об американце по имени Уоллес Каннингем, который страдал от того же, что и он, но получил новое лечение.

В 1998 году невропатологи Филипп Кеннеди и программистка Мелоди Мор из университета Эмори вживили в кору его головного мозга датчики, способные улавливать подаваемые мозгом электрические сигналы и преобразовывать их в радиоволны, превращаемые в язык программирования. Таким образом, всего лишь силой мысли Уоллес Каннингем управлял компьютером и общался со всем миром.

К своему большому удивлению, Мартен обнаружил, что, благодаря мозговым имплантатам, американец мог плавно набирать текст и писать практически со скоростью речи.

Французский и американский LIS общались на английском.

Но как только Мартен сообщил, что болен той же болезнью, Уоллес Каннингем ответил, что у него нет желания продолжать этот разговор. В самом деле, он признал, что предпочитает говорить только о здоровых. Он считал, что в том и есть преимущество Интернета: там не судят по виду. Тем более у него не было желания создавать виртуальную деревню инвалидов. «К тому же ваш псевдоним, Овощ, вас выдает. Он показывает, каким вы сами себя представляете. Я же называю себя Суперменом!…»

Жан-Луи Мартен не нашел что ответить. Он вдруг понял, что тюрьмы бывают не только физические, но еще и тюрьмы предубеждений. По крайней мере. Каннингем заставил его осознавать свои пределы.

Он поговорил об этом с Феншэ. Его проворный глаз бегал по экрану, чтобы выбирать буквы алфавита, которые он использовал для составления слов.

«Мне кажется, наша мысль никогда не свободна», – написал он.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил врач.

«Я не свободен. Я обесценил себя. Мы живем в системе предубеждений. Мы поддерживаем в действительности предвзятые мнения и устраиваемся так, чтобы реальность подтверждала эти мнения. Я начал об этом говорить в своей книге, но далеко заходить не стал».

– Продолжайте, мне интересно.

Феншэ терпеливо ждал, пока Мартен разовьет свою мысль. Возникающие предложения были длинными.

«Школа, родители, окружающие внушают нам предвзятые подходы к взгляду на мир. Мы смотрим на все через эти искажающие призмы. Результат: никто не видит, что происходит в действительности. Мы видим лишь то, что хотим увидеть сначала. Мы без конца переписываем мир, чтобы он подтверждал наши предубеждения. Наблюдатель изменяет наблюдаемое им».

Замечание позабавило Феншэ, который смотрел на это по-другому.

«Для меня быть больным – это поражение. Быть инвалидом, по-моему, стыдно. Когда я общаюсь с другими, я бессознательно прошу их напомнить мне об этом. И не могу от этого удержаться».

Ученый был впечатлен результатами Жана-Луи Мартена. Он печатал быстро, как секретарь. Со скоростью чуть ниже нормальной речи. Обязанность создает средство. Время, проведенное за написанием книги, не принесло ему писательской славы, но придало удивительную живость.

– Осознание этого уже есть шаг к освобождению от предрассудков, – ответил он.

«В самом деле, мы не позволяем реальности существовать. Мы приходим в мир с убеждениями и, если реальность противоречит им, сделаем все для того, чтобы понять ее превратно. Например, если я уверен, что люди будут меня отталкивать, потому что заметят, что я инвалид, а они не станут этого делать, я начну неверно воспринимать малейший их намек, чтобы можно было сказать: „Вот видите, они меня отталкивают, поскольку я инвалид“».

– Это принцип паранойи. Страх создает опасность.

Самюэль Феншэ вытер слюну, которая снова потекла.

«Это еще хуже. Мы нападаем на реальность. Постоянно изобретаем реальность, удобную только для нас, и, если эта реальность не согласуется с реальностями других, мы их отрицаем!»

Глаз Жана-Луи Мартена выражал гнев или, скорее, энтузиазм, который никто не смог бы сломить.

«Думаю, мы все сумасшедшие, доктор. Потому что деформируем реальность и не способны принять ее такой, какая она есть. Люди, которые кажутся остальным самыми симпатичными, – это те, кто способен лучше скрывать свое восприятие реальности, чтобы создавать впечатление, что они принимают реальности других. Раскрой мы все, о чем думаем в действительности, мы бы только и делали, что спорили».

Он остановился.

«Возможно, это самое ужасное, что я осознал: я считал себя физическим инвалидом, а, поразмыслив как следует, замечаю, что я инвалид умственный. Я не способен постичь мир».

Доктор Феншэ помедлил с ответом.

«Существует ли хоть кто-то, способный принять реальность такой, какая она есть, не желая додумать ее?» – настаивал Жан-Луи Мартен.

– Мне кажется, это и есть цель жизни здорового человеческого разума. Принять реальный, действительный мир, возможно, отличный оттого, каким мы его желаем видеть.

«По-моему, это мы изобретаем реальность. Ведь это мы определяем свое место в мире. И именно наш мозг превращает нас в шесть миллиардов богов, едва сознающих свои возможности. Итак, я собираюсь определить свое мировоззрение и разрушить рамки обстоятельств. И отныне решаю считать себя отличным парнем в захватывающем и неизведанном мире, против которого у меня нет никакого предубеждения», – написал тогда Жан-Луи Мартен.

Самюэль Феншэ стал по-другому смотреть на своего больного. Куда подевался скромный служащий юридической службы ниццкого банка? Мартен был как кокон, превращающийся в бабочку, хотя не тело, а разум развертывал свои разноцветные крылья.

– Вы начинаете меня поражать, Мартен.

«Этой ночью я видел сон, – написал больной. – Мне снилось, что есть шикарный салон, где все радуются. И вы, не знаю почему, были там в самой середине с огромной головой, гигантской, три метра высотой».

Самюэль Феншэ взял его за руку.

– Сон – как раз единственный отрезок времени, когда мы свободны. Во сне мы позволяем нашим мыслям делать, что им хочется. Ваш сон ничего не означает, разве что, возможно, вы меня переоцениваете.

42

Полдень, и НЕБО в полном возбуждении. Возле сельского домика, резиденции Клуба Эпикурейцев, один за другим паркуются муаровые лимузины. Из них выходят роскошные люди. Женщины в платьях от кутюр раскрывают вееры и поправляют шляпы. Тепло.

Исидор и Лукреция останавливают свой мотоцикл с коляской. Они снимают каски, очки и плащи красного и черного цвета, из-под которых виднеются вечерние туалеты. На Лукреции пурпурное платье с разрезом, на Исидоре зеленый пиджак и просторная рубашка из бежевого поплина. Лукреция переобувается. Вместо мотоциклетных сапог на ней черные лодочки на каблуках-шпильках и модные чулки в сеточку. Исидор остается в мокасинах. Он смотрит на свою подругу, которую никогда ранее не видел в такой одежде. Теперь это уже совсем не девчонка, она определенно выглядит как роковая женщина. Длинные рыжие волосы, ниспадающие на пурпурное платье с разрезом, еще больше подчеркивают изумрудно-зеленые глаза, чуть подведенные черным карандашом. Блестящая губная помада придает ее лицу сияние. Благодаря высоким каблукам она стала на несколько сантиметров выше.

– Эти туфли новые, и они мне жмут. Давайте побыстрее зайдем, чтобы я от них освободилась, – с беспокойством признается Лукреция.

Оба журналиста присоединяются к тем, кто ждет, чтобы пройти на праздник, а в это время из громкоговорителей раздается симфоническая музыка.

Жером Бержерак в кашемировой куртке с моноклем в руке подходит их поприветствовать. Он предлагает им посмотреть на его «Киску».

– Это ваша подруга?

Миллиардер ведет их за дом. Там, в центре поля, они замечают то, что было названо «Киской». Это воздушный шар, постепенно приобретающий объем благодаря потоку теплого воздуха. На пока еще приспущенной сфере изображено лицо Самюэля Феншэ в три метра высотой.

– Это в честь Самми. Он по-прежнему рядом с нами. Шар надувается долго, но думаю, что к концу праздника «Киска» сможет послужить апофеозом, не так ли?

Жером снова целует ручку красивой журналистке.

– Ну а вы, как всегда, богатый бездельник?

– Как всегда.

– Если у вас слишком много денег, я с удовольствием вам помогу.

– Это была бы медвежья услуга. Когда денег нет, кажется, что они – решение всех проблем, а когда они есть, как в моем случае, обнаруживаешь большое зияние. Хотите, расскажу вам о самом лучшем? На прошлой неделе я взял лотерейный билет – так, лишь для того, чтобы показаться «бедным», – и выиграл! Так уж устроен мир, дело только за тем, не нужно ли нам чего-нибудь. К примеру, сейчас я хотел бы, чтобы мне не были нужны вы…

Исидор выказывает нетерпение.

– Послушай, сестричка, полагаю, праздник уже начинается. Не стоит пропускать начало.

Они входят и видят Миша, который дает указание охраннику, чтобы тот их впустил.

Пара садится за позолоченный стол. Лукреция пользуется тем, что длинная скатерть скрывает ее ноги, и сбрасывает туфли. Она массирует пальцы, изболевшиеся в слишком тесной обуви. Она вспоминает китаянок, которых обязывали перебинтовывать стопу, чтобы ножки были маленькими, и думает о том, что современная мода заставляет женщин страдать ничуть не меньше. Она веером растопыривает пальцы с накрашенными ногтями и гладит их, дабы утешить за то, что пришлось им навязать во имя красоты и фации.

Мажордом раздает карточки с программой: еда, речи, сюрпризы.

Все сели, двери закрываются. Звучит ода «К радости» Бетховена, тем временем сцена освещается. На эстраду поднимается Миша, держа в руке свои записи, он становится лицом к столу и начинает краткий доклад на тему удовольствия.

Президент НЕБА напоминает, что удовольствие – долг каждого человека. «Возлюби себя, и познаешь небеса и богов», – декламирует он, перефразируя Сократа, который призывал: «Познай себя». Он осмеивает стоиков, романтиков, героев, мучеников и мазохистов, которые не поняли, что мгновенное удовольствие – главная движущая сила жизни.

– Богу нравится видеть нас радостными, – заключает он.

Аплодисменты.

– Спасибо. Пируйте. Если вам нравится: ешьте руками! И не забывайте: грех лучше лицемерия.

Слуги в ливреях приносят блюда с икрой и шампанское; на бутылках указан год урожая. Маленькие рыбьи яйца лопаются на зубах, сок их растекается во рту. Шампанское заливает зародышей, заключенных в икре, и спирт высвобождает вкус нескольких сортов белого винограда, который поднимается к задней части нёба, и обонятельные сенсоры начинают улавливать аромат.

Миша напоминает, что вечер посвящен памяти доктора Самюэля Феншэ.

– …Но помимо того восхищения, которое мы испытываем к Феншэ как к психиатру-реформатору, талантливому невропатологу, гениальному шахматисту, Феншэ – это образцовый эпикуреец, чему я хотел бы воздать здесь честь.

– …Друзья мои, друзья мои! Повторяю, мы тут не для того, чтобы жить несчастными, и уж тем более не для того, чтобы умереть несчастными. Да будет облик Самюэля Феншэ маяком, который ведет нас. Умирать счастливыми. Умирать от удовольствия. Умирать, как Феншэ!

Снова овация.

– Спасибо. И еще. Мы имеем большую честь видеть среди нас Наташу Андерсен.

Топ-модель встает под звуки оды «К радости». Овации усиливаются. Аплодируя вместе со всеми, Лукреция Немро наклоняется к Исидору Катценбергу.

– По-моему, она ледяная. Я никогда не понимала, почему мужчин так привлекают эти высокие скандинавские блондинки.

– Может быть, потому, что они вызывают желание состязаться? Как раз потому, что они кажутся нечувствительными, хочется заставить их взволноваться. Вспомните Хичкока, он любил только холодных блондинок, так как утверждал, что, когда те делают что-то, слегка выходящее за рамки обычного, это сразу же кажется необыкновенным.

Наташа Андерсен склоняется к микрофону:

– Добрый вечер. Самюэлю понравилось бы здесь, среди вас, на этом празднике. Незадолго до смерти, когда мы разговаривали в машине, он сказал мне: «Думаю, мы переживаем переходный период, все становится возможным, нет больше технических границ в расширении человеческого разума, единственное, что замедляет это расширение, – наши страхи, архаизмы, наши блокировки и предубеждения».

Аплодисменты.

– Я любила Самюэля Феншэ. Это был светлый ум. Вот все, что я могу сказать.

Она садится, и праздник продолжается. Слуги приносят большие подносы с холодными и горячими блюдами. Свет гаснет. Бетховена сменяет Гендель. Он лучше способствует пищеварению.

Исидор и Лукреция незаметно подкрадываются к Наташе Андерсен.

– Мы расследуем смерть Феншэ.

– Вы из полиции? – спрашивает топ-модель, не удостоив их даже взглядом.

– Нет, мы журналисты.

Наташа Андерсен смотрит на них с пренебрежением.

– Мы думаем, это убийство, – произносит Исидор.

Она растягивает рот в разочарованной улыбке.

– Я видела, как он умирает в моих объятиях. В комнате больше никого не было, – говорит она, отворачиваясь, чтобы посмотреть, нет ли кого, беседа с кем была бы ей приятнее.

– Наши чувства порой нас обманывают, – настаивает Лукреция. – Судебный эксперт, делавший ему вскрытие, был убит, когда собирался добавить к расследованию новый факт.

Наташа Андерсен сдерживается и очень медленно произносит:

– Предупреждаю, если вы расскажете что бы то ни было, бросающее тень на меня или на моего бывшего друга, я пошлю к вам своих адвокатов.

Металлически-голубые глаза топ-модели с вызовом смотрят в изумрудные глаза журналистки. Обе молодые женщины напряженно, без улыбки, изучают друг друга.

– Мы здесь, чтобы помочь вам, – мягко говорит Исидор.

– Знаю я вас, вас и вашу породу. Вы здесь, чтобы попытаться воспользоваться моим именем и написать скандальную статью, – отрезает Наташа Андерсен.

Тут появляется Миша, дабы представить вновь прибывших бывшей подруге Феншэ. Лукреция и Исидор отходят.

– Она вам не нравится? Это нормально. Красивых девушек всегда ненавидят, – забавляется Исидор.

Лукреция пожимает плечами.

– Знаете, чего бы мне в эту секунду хотелось больше всего?

43

«…Такой же имплантат в мозгу, как у Каннингема».

Феншэ взглянул на своего больного.

– Сожалею, но это очень дорогая операция. В больнице мне и так каждый день сокращают кредиты. По-моему, чиновники предпочитают отдавать деньги в тюрьмы, поскольку это успокаивает «мещанина-налогоплательщика-избирателя». О сумасшедших же предпочитают забыть.

Глаз Мартена блестел. Недавняя гимнастика для глаз дала свои плоды.

«А если я найду средства обогатить эту больницу?»

Врач наклонился к больному и прошептал ему на ухо:

– В любом случае у меня нет сноровки. Трепанация – штука тонкая. Малейшая ошибка может повлечь серьезные последствия.

«Я готов рискнуть. Вы согласны произвести это вмешательство, если я сумею превратить вашу больницу в процветающее предприятие?»

Когда Самюэль Феншэ давал согласие, он все еще сомневался.

Лицо Мартена не могло выразить убежденность, но он написал так быстро, как мог:

«Вспомните, Самюэль, вы сказали мне, что хотите углубить реформы. Я готов помочь вам».

– Вы не отдаете себе отчета, насколько здесь трудно сдвинуть что-либо с места.

«А вам не кажется, что трудно бывает потому, что мы ничего не делаем. Доверьтесь мне».

Феншэ кивнул.

Жан-Луи Мартен надеялся быть на высоте своего вызова.

Он рассмотрел проблему со всех сторон. Сперва разыскал примеры в истории.

У древних греков была церемония, в течение которой недееспособных людей бросали в море во имя искупления грехов сообщества. В Средние века к деревенским дурачкам относились терпимо, но осуждали и сжигали как колдунов тех, кого считали одержимыми.

В 1793 году, когда Французская революция раздула смуту на парижских улицах и во всех сферах общественной жизни гулял ветер перемен, доктор Филипп Пенэль, молодой врач, друг Кондорсе, стал директором больницы Бисетр, самого большого дома для умалишенных во Франции. Он увидел, в каком положении были сумасшедшие того времени. Они были заключены в темные камеры, где не было ни одного свободного квадратного метра, сидели связанные и избитые – с сумасшедшими обращались как с животными. Чтобы угомонить их, им пускали кровь, погружали в ледяные ванны, заставляли глотать слабительное. После того как разрушили Бастилию, Филипп Пенэль предложил открыть новые психиатрические больницы. Во имя свободы опыт был предпринят.

Жан-Луи Мартен рассказал историю Филиппа Пенэля Самюэлю Феншэ и предложил ему продолжить дело этого реформатора.

– А что случилось потом?

«Большинство освобожденных Пенэлем потребовали, чтобы их снова поместили в больницу».

– Значит, эксперимент провалился.

«Филипп Пенэль недалеко зашел. Сумасшедшим все равно, где быть, снаружи или внутри, это ничего не меняет, важно то, что они делают. Пенэль отстаивал мнение, что сумасшедшие – нормальные люди. Нет, они не нормальные, они другие. Значит, их надо не приравнять к нормальным, а убедить в их специфичности. Я уверен, что недостатки больных можно превратить в преимущества. Да, они опасны, да, некоторые предрасположены к самоубийству, они нетерпимы, раздражительны, они разрушители, но как раз эту отрицательную энергию и надо направить в нужное русло, чтобы она превратилась в положительную. Неисчерпаемую энергию безумия».

44

Исидор залпом выпивает свой стакан.

– И что бы доставило вам удовольствие?

– Сигарета!

Лукреция Немро встает, направляется к одному из гостей и возвращается с ментоловой сигаретой «ультралайт». Она с наслаждением затягивается.

– Лукреция, вы курите?

– Все эти эпикурейцы в конце концов убедили меня в справедливости лозунга: «Сагре diem». Как вы это переводили? «Пользуйся каждым моментом, словно он последний». Кроме того, что-нибудь ужасное с нами может произойти в любой момент. Если в эту секунду в меня ударит молния, я скажу себе: «Какая жалость, что я так больше и не покурила».

Она медленно вдыхает и держит дым в легких как можно дольше, прежде чем выпустить его через ноздри.

– Давно вы бросили?

– Три месяца назад. Ровно три месяца. Но это ничего не значит. Я выбрала очень напряженную профессию, при которой так или иначе буду вынуждена падать снова и снова, так же, как здесь, в храме распущенности.

Исидор вытаскивает свой карманный компьютер и что-то записывает. Лукреция нечаянно выпускает немного дыма ему в лицо, и он кашляет.

– Растения изменили наше общество. Табак, а также утренний кофе, который нас будит, шоколад, от которого некоторые люди полностью впадают в зависимость; чай, виноград и забродивший хмель, позволяющие нам достигнуть опьянения; затем конопля, марихуана, производные макового сока, из которых получают наркотики. Растения берут свой реванш. Восьмая потребность…

Лукреция закрывает глаза и отключается, чтобы испытать полное удовольствие от каждой дозы никотина. Дым касается ее нёба, проходит через горло, оставляет тонкую пленку раздражающей пыли на чистой слизистой оболочке, затем спускается в трахею. Наконец он попадает в альвеолы ее легких. Там все еще содержится смола трехмесячной давности, которая с восторгом встречает неожиданно явившийся токсичный пар. Никотин быстро поступает в кровь и поднимается к мозгу.

– Ради этой секунды стоило отказываться от курения. Ах, если бы вы знали, как мне дорога каждая затяжка, думаю, я докурю эту сигарету до фильтра. Ничего мне не говорите. И не отрывайте меня, дайте посмаковать момент.

Исидор пожимает плечами.

А что, собственно, я могу ей сказать. Что, кури она постоянно, это разрушит систему регуляции сна, настроения и вес? Что отныне она будет рабыней никотина и смолы, рискуя потерять нормальный сон и стать сварливой? Что она полностью засорит свои легочные альвеолы, вены и клетки? В любом случае курильщики никого не слушают, они считают, что удовольствие дает им полное право.

Он пытается избавиться от этих мыслей и смотрит по карточке, что дальше в программе празднеств. Слева от них полный пожилой мужчина целует взасос очень тонкую девушку. Видимо, они не нашли темы для разговора, но отсутствие диалога их особо не стесняет.

Лукреция как будто насытилась своей сигаретой. Она тушит ее.

После табака у меня остается привкус грязи и горечи. Почему я курю?

45

В последующие недели Жан-Луи Мартен погрузился в историю психиатрии, анализируя собственное положение. Он занялся составлением схем, таблиц, диаграмм. Приняв в расчет силу сопротивления администрации, он включил в уравнение вялость больных. Поскольку общество возвело их в ранг неполноценных, они сами имели о себе ничтожное представление. Мартен, таким образом, осознал, что надо восстановить их самоуважение, придать им значимость и предложить стать активными участниками своей судьбы. Он учел, что никто так просто не станет играть в эту игру, но для начала ему была необходима небольшая группка активистов. Он знал, что потом это расплывется, как капля масла.

Мы всячески уважаем свободную волю больных. Надо, чтобы из них выходила энергия.

Жан-Луи Мартен поделился размышлениями с доктором.

Возможно, он разрешил мою задачу, подумал про себя восхищенный Феншэ. Он прав, сумасшествие – созидательная энергия, как и другие. И как при других видах энергии, достаточно придать ей направление, чтобы двигатели заработали.

Им удалось воскресить идею Филиппа Пенэля. Спустя несколько недель они дошли до практического применения. Самюэль Феншэ дал указания позволить больным работать. Первый толчок был дан. Они сумели убедить зарубежных партнеров. За несколько месяцев деньги стали прибывать. Больница давала прибыль.

Теперь Самюэль Феншэ должен был сделать то, что обещал Жану-Луи Мартену. Он связался с американской бригадой медицинского центра университета Эмори в Атланте. Американские ученые следили через Интернет за последовательными этапами операции, которую Самюэль Феншэ доверил лучшему нейрохирургу больницы. Согласно инструкции с помощью своих ассистентов он отсканировал мозг Мартена, чтобы определить наиболее активные зоны коры, когда пациент думал. Затем, не открывая череп полностью, лишь просверлив в нем две маленькие дырочки, в мозг ввели два двухмиллиметровых полых стеклянных конуса, каждый в одну из областей, отраженных на сканере. В конусах был электрод, покрытый нейротрофическим веществом, взятым из тела Мартена, – оно помогало ткани регенерироваться и привлечь нейроны.

Итак, нейроны, протягивая свои окончания в мозгу, вступали в контакт с обоими электродами. На руку сыграло то, что нейроны походят на ползучий плющ, ищущий, к чему бы прицепиться, с чем соединиться и где восстановиться. Спустя несколько дней произошла встреча. Дендриты нейронов, обнаружив электроды, соединились с ними, и вскоре нейроны вросли в тонкую медную нить. Вокруг стеклянных конусов вырос настоящий куст нейронов-ежевик. Удивительное слияние органики и электроники!

Сами электроды были соединены с передатчиком, помещенным между черепной костью и кожей, под волосяным покровом. Предварительно надо было вживить под кожу плоскую батарею для питания передатчика.

Снаружи хирург поместил электромагнит, поддерживающий батарею, и радиоприемник; принимающий испускаемые мозгом сигналы. Последние усиливались и переводились в понятные компьютеру данные. Самым трудным была калибровка. Каждый вид мысли надо было перевести в соответствующее движение на экране компьютера. Через несколько дней Жан-Луи Мартен, приковав глаз к экрану, сумел достичь мыслью той же скорости движения курсора, что и глазом посредством камеры. Но превзойти ее ему не удалось.

Самюэль Феншэ спросил об этом американскую бригаду, которая объяснила, что надо просто добавить электродов. Чем большее количество активных зон коры головного мозга можно было определить и чем больше электродов вживляли в них, тем выше становилась скорость выражения мысли. У Каннингема их было четыре. Несколькими днями позже хирург опять вскрыл череп своего пациента и добавил два новых электрода, а чуть позже – еще два. Теперь мозг Жана-Луи Мартена был начинен шестью маленькими стеклянными конусами. Мысли текли все более и более плавно.

«Работает! – написал больной. – Надо бы изобрести новый глагол, чтобы описать то, что я делаю. Все, что я думаю, автоматически записывается на экране по моему желанию. Как бы это назвать: мыслепись?»

Я мыслепишу, ты мыслепишешь, он мыслепишет?

«Да. Красивый неологизм».

За словами последовали фразы – как будто постепенно открывали кран, из которого текли мысли.

Самюэль Феншэ первым подивился успеху эксперимента.

У Жана-Луи Мартена было такое ощущение, словно во время первого подключения к компьютеру его разум вышел из черепа, затем – при подключении к Интернету – вышел из больницы, а теперь, благодаря имплантатам, достиг Мировой информационной сети.

Глаз, переставший выписывать кренделя в поисках букв, мог, наконец, сосредоточиться на экране. Мартен выдал фразу:

«Маленький шаг в моем мозгу – большой шаг для человечества, не так ли, доктор?»

– Да, несомненно… – ответил Самюэль Феншэ.

И в то же мгновение, покоренный скоростью выражения мыслей своего пациента, он спросил себя, не превратился ли он в подобие доктора Франкенштейна и сохраняет ли по-прежнему превосходство над этим изумительным неподвижным больным, чья мысль оказалась столь творческой.

«Полагаю, электроника усилит могущество мозга так же, как инструмент сделал руку сильнее».

Когда он это писал, дендриты нейронов под его черепом продолжали накапливаться на конце конусов электродов, подобно ползучим растениям, обнаружившим источник воды.

46

В огромном зале НЕБА приглашенные танцуют вальс Штрауса. Развеваются шелковые и муслиновые платья, безупречно выглядят мужчины в своих черных смокингах. Люди смеются и улыбаются. Никакого стресса. Приятная беззаботность эпикурейства.

А что, если бы реализация общественной деятельности была такой: изысканная еда, молодые и красивые женщины в модных платьях, веселая музыка? Зачем все время грустить? Зачем страдать?

Исидор рассматривает удивительно спокойного человека. У него нет ни одной морщинки. Эпикурейство как будто идет ему на пользу. И с ним столь же безмятежная женщина… Пара без лжи, без волнений, которая предпочитает ценить момент, не думая о других и о будущем.

Как это, должно быть, приятно не принимать все близко к сердцу и жить только для того, чтобы пользоваться хорошими вещами и лишь для самого себя, забывая об остальных. Но вот способен ли на это я?

Пара танцует. А Исидор думает, что они породят детей, на плечи которых тоже не будет давить тяжесть мира. Поколения спокойных людей.

К ним присоединяется Жером Бержерак с бутылкой шампанского в руке. Он наливает нектар в узорчатые фужеры.

Вдруг зал сотрясается от сильного грохота.

Входная дверь выбита, неожиданно вваливаются десятка два молодых людей, одетых в черную кожу, с черными мотоциклетными касками на голове, с черными щитами и дубинками.

– Это что, аттракцион? – спрашивает Исидор. Жером Бержерак морщит бровь.

– Нет. Это Стражники добродетели…

47

Благодаря новому сверхскоростному интерфейсу Жан-Луи Мартен мог видеть, чем занимаются его жена и дети. Стоило только подключиться к камерам наблюдения, установленным в школе и в кабинете его жены. Несмотря на то что они оставили его, он продолжал думать о них. «Замечательный человек», он простил и по-прежнему любил свою семью. Он чувствовал себя ободренным, как будто вновь держал свою судьбу в своих руках.

Изабелла, его супруга, говорила об агентстве, где была взята напрокат машина, сбившая его. Будучи в прошлом опытным серфером в Интернете, Жан-Луи Мартен отыскал сайт агентства по аренде и обнаружил номер водительских прав, а затем и настоящее имя убийцы: Умберто Росси, бывший врач Святой Маргариты. Оказывается, мир тесен и некоторые встречи, возможно, тому доказательство. Но Росси уволили. Он поискал адрес и обнаружил, что у того больше нет дома.

Наконец он нашел его в полицейской картотеке, в списке людей без определенного места жительства. Оставив больницу, Умберто Росси опустился на самое дно. Теперь он был жалким нищим, отсыпающимся после попоек на каннском пляже, пока полиция не забирала его, чтобы вычесать вшей или отправить на принудительную дезинтоксикацию. В полицейском досье отмечалось, что Росси хранил свои вещи под третьей скамьей на Круазет. Благодаря городской видеокамере, коими Канны были хорошо обеспечены, Мартен мог увидеть его. Экс-нейрохирург, бородатый и вшивый, шел нетвердой походкой с бутылкой дешевого розового вина в руке.

Мартен внимательно всматривался в этого нищего. Так, значит, из-за этого несчастного он больше не может пользоваться своим телом… Его охватило желание уничтожить бродягу.

Благодаря могуществу своего разума, глазами которого были тысячи цифровых камер во всем мире, а руками – механизмы жестких дисков, связанные с роботами, он знал, что теперь может это сделать. Он мог раздробить его в автоматической двери. Он мог составить полицейское досье, в котором Росси был бы выставлен как опаснейший извращенец. Его палач был доступен его разрушительной воле.

Но тут Мартена посетила одна мысль.

Мой разум слишком велик, и мне нужен столь же великий моральный дух.

Он долго беседовал с Феншэ. В результате этого диалога было решено, что, возможно, было бы разумно обогатить мозг Мартена программой искусственного интеллекта, которая позволила бы ему не только думать быстрее и вместе с тем глубже, но также и помогла бы выработать «новую мораль» для человека будущего.

Больной LIS выбрал программу искусственного интеллекта, которой пользуются авиадиспетчеры, чтобы избежать перекрещивания траекторий полета самолетов. Это была самая совершенная на сегодняшний день программа. Затем Феншэ и Мартен вместе перепрограммировали компьютер, снабдив его системой, включающей «человеческие ценности». Они начали с того, что ввели в основную память десять заповедей Ветхого Завета: не убий, не укради, не завидуй и т. д.

«Странно, – заметил Самюэль Феншэ, – это не императив. Как если бы Ветхий Завет возвещал пророчество: однажды, когда ты станешь умнее, ты больше не захочешь убивать, воровать или завидовать».

Однако они исключили заповеди, связанные с повиновением Богу. Понятие «Бог» пока было за пределами компетентности компьютеров. Они заменили его человеческими ценностями.

К заповедям Ветхого Завета они добавили заповеди Нового: возлюбите друг друга. Затем, чтобы усилить систему, они переписали 7дм Цзы-цюань: согнутый выпрямится, пустой наполнится, изнуренный восстановится. Внесли также поэму Редьярда Киплинга «Если»:

…И если ты готов к тому, что слово

Твое в ловушку превращает плут,

И, потеряв крушенье, сможешь снова —

Без прежних сил – возобновить свой труд, —

И если ты способен все, что стало

Тебе привычным, выложить на стол,

Все проиграть и все начать сначала,

Не пожалев того, что приобрел…

И если будешь мерить расстоянье

Секундами, пускаясь в дальний бег, —

Земля – твое, мой мальчик, достоянье.

И более того, – ты человек!⁵

Из потоков мысли пяти континентов они взяли понятия, которые сочли наиболее разумными.

В результате программное обеспечение искусственного интеллекта превратилось в собрание мудрости. Мартен и Феншэ прибавили и несколько личных постулатов для человека будущего: правила раскрытия разума, законы принятия разницы, принципы любопытства перед новым, правила высказываний в диалоге.

Столь обогащенная программа стала электронным бессознательным Мартена. Самюэль Феншэ предложил назвать ее Афиной, как богиню мудрости, советчицу Одиссея.

Итак, со своей «компьютерной моралью» больной LIS вернулся к Умберто Росси. Ему не надо было больше определять свою проблему, Афина уже подсказала ему совет, мягкий, как перышко, ласкающий кору его головного мозга: «Если тебе кто-то навредил, сядь на берег реки и жди, пока не увидишь, как проплывает его труп», – говорил Лао Цзы.

Жан-Луи Мартен знал, что жизнь наказала его обидчика гораздо лучше, чем он сделал бы это сам.

Он вдруг осознал, что наказание Умберто Росси было хуже смерти. Талантливый прежде врач стал отбросом, который стыдится самого себя, для которого каждая секунда жизни стала болью.

«Я больше не желаю ему смерти. Алкоголь, возможно, еще большее горе, чем болезнь LIS. У меня, по крайней мере, с головой все в порядке. У меня есть воля, которую я могу выразить. По крайней мере, я в состоянии мыслить и сумел сохранить свое достоинство. Я достойный человек».

Его видение расширялось.

Он долго размышлял над выражением: «Достойный человек».

Афина, скажи мне: как поступил бы достойный человек в моем положении?

Она ответила.

Хорошо. Я его прощаю, смог он произнести мысленно.

Но этого было недостаточно в соответствии с новым образом себя самого, который он хотел иметь.

А если быть лучше «достойного человека»?

Добродетельная машина завелась и уже не могла остановиться.

Что бы сделал тот, кто выше достойного человека?

Ему было бы мало просто простить. Он бы сделал больше. Он… он… Он как будто боялся выразить эту мысль. Он… спас бы того, кто причинил ему зло.

Нет. На это я все-таки не способен. Это слишком.

Он вновь подумал о Феншэ. О его фразе: «Знаете, вы меня впечатляете». Он производит на него впечатление. Но надо идти дальше. Произвести на него еще большее впечатление. Простить. И… спасти своего злейшего врага. Это было бы поистине впечатляющим.

«Если тебе кто-то навредил, сядь на берег реки и жди, пока не увидишь, как проплывает его труп», – говорил Лао Цзы. «…Но если он еще в агонии, вытащи его из воды», – дополнил Феншэ.

Все смешалось у него голове, разум Афины, объединенный с его собственным разумом.

«Спасение Умберто Росси будет доказательством того, что я способен управлять своим гневом, мстительностью и эмоциями. После этого прощения я стану хозяином себя самого, господином своей судьбы», – мыслеписал он.

Жан-Луи Мартен поговорил об Умберто Росси с Феншэ.

Надо бы найти ему работу. Все же он был хорошим нейрохирургом. Он хватил горя, он потерял достоинство, потерял смысл. Может быть, на его совести даже преступление. Прошу вас, сделайте что-нибудь для него, Самми.

Самюэль Феншэ не стал выяснять подробности, но понял, что эта просьба имела большое значение.

С тех пор, освобожденный от тяжести мести, Жан-Луи Мартен, который отныне считал себя «сверхдостойным человеком», решил стать исследователем разума. Одержав победу в области эмоций, теперь он хотел произвести на Феншэ впечатление, сразившись с ним в его собственной области – в познании самой красивой и самой тонкой драгоценности природы: человеческой мысли.

48

Рев.

Дубинка стремительно взлетает и проламывает надбровную дугу охраннику, который пытается вытолкать пришедших.

Стиснутые кулаки.

Крики.

Ругательства.

Отрыжки.

Вмешиваются прочие охранники НЕБА и силятся остановить захватчиков.

– Стражники добродетели?

Жером Бержерак выглядит спокойным. Он намазывает тост маслом, сверху кладет хороший кусок копченого лосося.

– Это молодые люди из прекрасных семей, в большинстве своем студенты юридического факультета Ниццы, не так ли?

Миллиардер продолжает подливать им шампанское.

– Они нас ненавидят, потому что мы делаем то, на что они не осмеливаются. Их главарь называет себя Deus Irae, гнев Божий. Это мистик. Он регулярно ездит в Толедо, в Испанию, для самобичевания во время религиозных процессий кающихся черных грешников. Да, да, такое все еще существует. Но это не самое плохое. Мы, конечно, не избежим его небольшой нравоучительной речи.

Действительно, верзила взбирается на стол, скидывает все со скатерти и тут же окликает свои войска.

– VADE RETRO SATANAS! – кричит он, поднимая кулак на Миша.

Миша съеживается в углу, окруженный работниками службы безопасности.

– Я овчарка, явившаяся покусать вас за икры, так как вы заблудились. Бараны, возвратитесь в овчарню, – провозглашает Deus Irae, – здесь вы погибнете. Удовольствие не может быть целью в жизни! Единственная цель в жизни – добродетель. Мы – Стражники добродетели!

– Замолчи, убирайся! Каждый делает то, что ему нравится, – возражает один из гостей.

– Я пришел предупредить вас, пока вы не подверглись еще большей опасности. Вам бы следовало меня поблагодарить. Конечно, я бы предпочел быть в другом месте. Но это мой долг.

– Кажется, шесть процентов населения не умеют правильно синтезировать нейромедиаторы удовольствия. Виной тому дефицит дофамина и норадреналина, – вздыхает Исидор.

Добродетельный оратор произносит слова медленно, словно преподаватель, обучающий сварливых учеников.

– СПИД – первое предупреждение тем, кто предается греху сладострастия.

Он тычет пальцем в обнимающуюся парочку.

– Бешеная корова – второе предупреждение тем, кто предается греху чревоугодия.

Он швыряет в воздух кушанье в соусе.

– Вскоре последуют другие. Бойтесь гнева Божьего!

Некоторые эпикурейцы как будто и впрямь заинтересовались его речью.

– Вас это, похоже, не волнует, – замечает Лукреция, обращаясь к миллиардеру.

– Это нормально, стоит направить действие в одну сторону, в другой стороне возникнет противодействие. Даже удовольствие – понятие спорное. Церковь вознеслась на чувстве вины и воспоминании о боли мучеников. Она построила свои соборы благодаря деньгам дворян, которые покупали себе место в раю в 999 году, боясь перехода в новое тысячелетие. Это же колоссальное состояние! Деньги из страха апокалипсиса. Направленные отнюдь не на то, чтобы люди вроде нас осмелились развлекаться безнаказанно. Посмотрите на современное общество, оно действует только через запреты.

Люди в черном принимаются крушить все вокруг.

Часть эпикурейцев предпочитают уехать, в то время как другие хватают стулья в качестве оружия. Обе группы сталкиваются: эпикурейцы против Стражников добродетели.

По сигналу Deus Irae Стражники нападают на гостей, размахивающих стульями, словно копьями о четырех концах.

– И какова их мотивация?

– Deus Irae последователь Оригена.

– Гомер, Эпикур, Ориген. Решительно, Древний мир сохранился и поныне, – говорит Исидор, которого мало интересует сражение.

– Кто такой Ориген? – спрашивает Лукреция.

Жером Бержерак продолжает мирно мазать маслом свои тосты, в то время как в зале кричат от боли и бешенства.

– Ориген жил в III веке нашей эры и был епископом Антиохским. Он был блестящим толкователем Библии. Однажды он ушел в пустыню, чтобы встретить Бога. Но никого не нашел. Тогда он провозгласил, что Бога нет, и стал жить в разврате. Потом, через несколько месяцев всевозможных излишеств, он решил дать Богу второй шанс проявить себя. Он вернулся в пустыню и через какое-то время сказал, что наконец нашел Его. Тогда Ориген составил список того, что мешает человеку следовать Божественным путем, и изобрел понятие «смертных грехов». Он насчитал их шесть. Позже Церковь добавит седьмой.

– Так это он выдумал семь смертных грехов?

– Совершенно верно. В конце концов, дабы уклониться от искушения, он себя кастрировал.

Жером Бержерак, довольный своим маленьким докладом об этом удивительном персонаже, роется в сладостях, чтобы извлечь несколько пирожных в шоколадной глазури.

– Так что же это за семь смертных грехов?

Исидор и Жером вместе пытаются вспомнить их, но без особого успеха.

– Сладострастие и чревоугодие, сейчас вспомню еще. Вспоминать о грехах настолько антиэпикурейски, не так ли?

Драка в зале достигает апогея. Люди в черном опрокидывают стойку с пирожными.

– Ну почему все приятное в жизни оказывается либо незаконным, либо безнравственным, либо приводит в бешенство ворчунов? – вздыхает Лукреция.

– Иначе было бы слишком легко, правда? – предполагает Жером Бержерак.

– Военные против гипноза, студенты-реакционеры против удовольствий… А что, если ваш Deus Irae замешан в смерти Феншэ? В конце концов, Феншэ был символом победы эпикурейцев. Вот у этих людей действительно был мотив действовать против него. Я собираюсь у них спросить…

– Давайте я на вас посмотрю, – подбадривает ее Исидор, устраиваясь на стуле поудобнее, словно перед спектаклем.

Журналистка бросается в схватку.

Исидор берет пирожное с тарелки Бержерака.

– Такое уже не первый раз происходит, – сообщает праздный миллиардер. – Иногда я себя спрашиваю, не дело ли рук Миша вся эта суета, дабы придать вечеру немного пикантности и заставить эпикурейцев лучше осознать дело?

– Так и есть? – спрашивает журналист, набив рот.

– Нет. Эти – настоящие активисты Стражников добродетели.

– Они выглядят вполне решительными.

– Несчастные люди не выносят, когда другие развлекаются. Они хотели бы, чтобы все были, как они. Разделить страдание, нежели удовольствие…

Исидор и Бержерак выпивают, пока Лукреция крутится в драке, нанося удары двумя пальцами, словно вилами. Из-за высоких каблуков она бьет только коленями.

– Слушайте, а она здорово дерется, – комментирует миллиардер.

– Она научилась этому в приюте. Она так и зовет свое боевое искусство: прию-кван-до.

– Однако она лишь хрупкая девушка. Я помогу ей, – произносит Бержерак.

– Я остаюсь здесь, присмотрю за сумочками, – шутит Исидор. – Сожалею, но моя религия против насилия.

Лукреция с вызовом приближается к Deus Irae и втягивает его в поединок. Она легко с ним справляется.

– Кто тебя послал? Говори!

– Я овчарка, явившаяся покусать за икры заблудших овец, – повторяет Deus Irae.

Вокруг них полный хаос.

Лукреция Немро не замечает, как к ней кто-то подходит. Прежде чем она отреагировала, ее нос и рот закрывает платок. Она вдыхает пары хлороформа. Дурманящее вещество попадает в ее ноздри, проникает в кровь и очень быстро доходит до мозга. Она вдруг чувствует себя изнуренной; ее кто-то поднимает и уносит, воспользовавшись всеобщей неразберихой.

Ей снится, что ее похищает прекрасный принц.

49

Самюэль Феншэ и Жан-Луи Мартен сближались все больше. Феншэ говорил вслух, Мартен отвечал ему мыслью.

Они беседовали, и Феншэ признавал, что Мартен становится все более и более эрудированным в науках, особенно в психиатрии. Именно Мартен посоветовал ему декорировать помещения в зависимости от патологий.

«Они постоянно видят белое, это снова повергает их во внутреннюю пустоту. Почему бы не окружить их красивыми картинами, созданными так называемыми больными художниками, которые сублимировали свое состояние и превратили его в искусство? Я, например, отлично себя чувствую при созерцании картин Сальвадора Дали», – мыслеписал его пациент.

Потом он вошел в Интернет, разыскал сайт изображений и вывел картину Дали на экран своего компьютера.

«Помните наш разговор о предубеждениях, создающих реальность? В этом талант Дали. Он очень много работал над оптическим обманом. Он хотел доказать, что наш мозг постоянно все интерпретирует и мешает нам видеть. Взгляните на эту картину. Найдите в рисунке Вольтера», – предложил он.

Самюэль Феншэ внимательно рассмотрел изображение, но безрезультатно. Мартен указал ему, где лицо писателя, которое проявлялось в виде объемного изображения с левой стороны картины.

«Доктор, попросите покрыть стены рисунками в стиле этих картин!»

– Попросить? Кого?

«Ваших пансионеров. Маньяков, к примеру. Воодушевленные своим перфекционизмом, они не утомятся и вложат в работу все свое сердце. Уверен, для них будет удовольствием украшать место, где они живут».

Самюэль Феншэ согласился на эксперимент, и результат превзошел все его ожидания. Больные часами рассматривали многочисленные репродукции, пытаясь понять творчество Дали.

– Должен признать, у вас есть интересные идеи, – сказал врач.

«Это не я придумал, это мне подсказало изучение мозга. Почему бы не ценить различие? Давайте используем их безумие как преимущество, а не как недостаток».

Жан-Луи Мартен объяснил ему, что Виктора Гюго, Шарля Бодлера, Винсента Ван Гога, Теодора Рузвельта, Уинстона Черчилля, Толстого, Бальзака и Чайковского – всех их считали страдающими маниакально-депрессивным психозом, болезнью, которая характеризуется резкими переходами от депрессии к возбуждению. Сейчас обнаружили, что в период кризиса подверженные этому заболеванию вырабатывают избыточное количество норадреналина, а этот нейромедиатор значительно увеличивает скорость соединений, что и объясняет творческие способности этих людей.

«Вы считаете меня сумасшедшим, доктор?»

– Нет. Вы просто сильно увлечены. И мне интересны ваши страсти.

Тогда Жан-Луи Мартен поделился с Феншэ своими двумя большими страстями: живопись Сальвадора Дали, которая уже не раз затрагивалась вскользь, и шахматы. Передвигая глазом, Мартен показал изображение другой картины Дали.

«Посмотрите на эту картину. „Христос святого Хуана де ла Крус“. Идея Дали в том, чтобы показать Христа, увиденного сверху. Словно взгляд Бога. До него об этом никто не думал…»

Еще красноречивее он говорил о шахматах. По его мнению, шахматы напоминают человеку, что сам он, возможно, всего лишь фигура в огромной игре, правила которой ему неизвестны.

«Шахматы ведут к духовности, так как они заставляют нас понять, что существует борьба между двумя силами – белыми и черными, которые символизируют добро и зло, положительное и отрицательное. Они дают понять, что у каждого из нас своя роль, но разные способности: пешка, дама или ферзь, но в зависимости от своего нахождения все мы, даже простые пешки, можем поставить мат».

До сего момента шахматы никогда не интересовали Феншэ. Может быть, потому, что никто по-настоящему не увлек его этой игрой. Он считал шахматы потерей времени, домашней альтернативой для маленьких мальчиков, любящих войну. То, как Жан-Луи Мартен говорил о них, очаровало его.

«Вам стоило бы поиграть в шахматы. Это божественная игра…»

– Вы деист?

«Конечно. А вы нет?»

– Мне кажется, Бог – продукт человеческих мечтаний.

«Я не настолько картезианец, как вы, Феншэ. На краю науки находится нечто иррациональное. Полагаю, Бог – необходимая гипотеза, чтобы объяснять все сущее. Конечно же, я представляю Его не в виде огромного бородатого старика, сидящего на Солнце, а скорее, как величину, превосходящую нас».

– Вы думаете, шахматные фигуры могут сотворить игроков, которые ими управляют?

«Кто знает? Я считаю, что Бог в каждом из нас. В наших головах. Это тайное сокровище. Знаете, доктор, мне бы хотелось найти точное место в нашем мозге, куда мы помещаем Бога. Возможно, даже открыть химическую формулу идеального Бога, сидящего в наших умах. Мне кажется, Он вот тут».

Он показал карту мозга, скачав его из Интернета.

– Позвольте, я угадаю. Вы хотите поместить Его в коре мозга? В зоне, отвечающей за специфическую особенность человека?

«Вовсе нет».

Силой его ума курсор бегал по карте мозга.

«По-моему, Он там, в центре, точно между двумя нашими полушариями. Бог обязательно в центре всего. Он связывает оба наши мозга. Мозг мечты и мозг логики. Мозг поэзии и мозг расчета. Мозг безумия и мозг разума. Женский мозг и мужской мозг. Бог объединяет. А дьявол разделяет. К тому же слово „дьявол“ происходит от греческого diabolos: который разъединяет, разделяет. Таким образом, я помещаю Его здесь, под лимбической системой, в мозолистое тело».

Самюэль Феншэ сел поближе к своему больному.

«Что такое, доктор?»

– Ничего. Или скорее «чего». Невероятно, но у меня такое впечатление, что, кроме чисто неврологической практики, вы знаете о мозге почти столько же, сколько я.

«Потому что все это меня интересует, доктор. Я чувствую, что у меня есть мотив. Мы исследователи последнего неизвестного континента, вы сами произнесли эту фразу. Сальвадор Дали и шахматы представляются мне маленькими входами, через которые можно проникнуть в тайны мозга. Но есть и другие ходы. Вы должны сами продумать их».

Тогда Самюэль Феншэ рассказал ему о своей страсти к древнегреческим авторам: Сократу, Платону, Эпикуру, Софоклу, Аристофану, Еврипиду, Фалесу…

– Греки поняли, насколько могущественна легенда. Каждый бог, каждый герой что-то выражает, заставляя нас понять чувство, эмоцию, безумие. Олимп – это наш собственный ум, а его боги – отдельные грани человека. Из всех легенд гомеровская «Одиссея» кажется мне самой значительной. Она была написана в VIII веке до н.э. Имя Одиссей вообще-то равнозначно греческому имени Улисс. В отличие от Геракла, славящегося своей силой, Одиссей, или Улисс, блистает своим умом.

«Одиссей? Расскажите мне еще раз о его путешествии», – мысленаписал Жан-Луи Мартен.

Феншэ напомнил ему, как Одиссей придумал построить гигантского деревянного коня, чтобы со своими людьми проникнуть в Трою и ночью истребить всех жителей.

«Вот видите, Самми, деревянный конь, как в шахматах…»

– Действительно, должен признать, это иллюстрация вашей теории о божественных шахматистах, управляющих людьми. Бог морей Посейдон и богиня мудрости Афина воюют, используя смертных.

«Мы имеем значение, но должны быть и другие, выше и ниже. Может быть, и внутри…»

Затем Самюэль Феншэ рассказал, как Посейдон решил завести в туман суда правителя Итаки.

«Ход черных».

– Тогда к Одиссею явилась Афина и посоветовала ему отправиться на остров Эолия, где он получил в подарок бурдюк, содержавший в себе «буреносные ветры».

«Ход белых».

– Но моряки открыли бурдюк, и корабль снова принесло к Эолии.

«Ход черных».

– Одиссей и его спутники смогли вернуться домой только после долгих лет странствий.

Бывший служащий юридического отдела ниццкого банка с восхищением слушал рассказ об Одиссее. Он прекрасно знал эту историю, но в устах Феншэ каждое приключение древнего героя освещалось по-другому.

Голос Феншэ смягчился, когда он стал говорить о возвращении моряка, переодетого в нищего, к себе домой. Наконец он рассказал и о его мести: Одиссей убил из лука поклонников его жены Пенелопы.

С испугом в глазу Жан-Луи Мартен напечатал то, что вдруг показалось ему откровением.

«Ulysse = U-lis».

Феншэ понял не сразу.

«U, греческий префикс, который означает „нет“, как u-topie, или u-chronie. U-lysse – это противоположность LIS. Пример Одиссея поможет мне бороться с болезнью».

Этот неожиданный каламбур заставил врача улыбнуться.

Одиссей! Он хочет, чтобы его звали Одиссеем. Как моего друга детства. Неужели это всего лишь совпадение? Знал бы он, что воскрешает в моей памяти это имя: Одиссей!

«Но мне постоянно не хватает практики. Все это – работа ума. Мне нужен контакт с материальным».

– Кто знает, возможно, когда-нибудь к Интернету подключат руки, способные производить действие.

«У меня была такая надежда. Но ее больше нет. Материю движет разум. С помощью Интернета моя мысль может вызвать события во всем мире».

– Какой у вас мотив сейчас?

«Воодушевить вас. Заставить вас совершить открытие».

– Нельзя так легко перешагнуть через десять лет университетских занятий и пятнадцать практики в больничной среде.

«Кто хочет, тот может. Ваша фраза, мне кажется. Я ищу, и я найду».

Жан-Луи Мартен начал с того, что поменял псевдоним. «Овощ» умер, комплекса у него больше не было. Он решил стать героем фильма о своей жизни. Он был Улисс, U-lis. Пришло его время быть сильным, хозяином своей мысли, хозяином своего мозга.

Больше не терпеть, – сказал он себе.

Он дал своему уму развернуться в Сети, подобно великому мореплавателю, устремляющемуся за морскими течениями. Афина была рядом с ним.

50

Открыв глаза, Лукреция Немро видит ногу в ботинке. Во рту все еще вязко от хлороформа. Она обнаруживает, что на ней смирительная рубашка.

Мышка попалась.

Она барахтается. Поднимает глаза на ногу в ботинке и понимает, что это нога капитана Умберто, а сама она, Лукреция, находится на борту «Харона».

– Умберто! Сейчас же освободите меня!

Она хочет встать, но смирительная рубашка завязана накрепко.

– Не так-то легко было найти этот допотопный инвентарь в больнице, которая борется с архаизмами, – вздыхает Умберто, наконец повернувшись к ней. – Тогда я пробежался по барахолкам. Удобно, правда?

В иллюминатор Лукреция видит, что судно направляется к Леринским островам. Она бьется.

– Отпустите меня!

– Успокойтесь, или я буду вынужден вколоть вам транквилизатор. Мы едем в больницу, и все будет в порядке.

– Я не сумасшедшая.

– Знаю. Все вы так говорите. Я уже спрашиваю себя, не эта ли фраза всякий раз помогает вычислить душевнобольных.

Он хохочет.

– Это вы сумасшедший! Немедленно верните меня в Канны. Вы отдаете себе отчет в том, что делаете?

– Мудрецу снится, что он бабочка, или это бабочке снится, что она мудрец?

Бывший нейрохирург зажигает свою трубку и выпускает несколько густых клубов дыма.

– Освободите меня! – приказывает Лукреция.

– Свобода – только идея, которой забивают наши головы.

Он увеличивает скорость «Харона», чтобы побыстрее добраться до форта, который вырисовывается на горизонте.

– Умберто! Это вы напали на меня в морге, да?

Моряк не отвечает.

– Порой Харон ступает на берег и служит представителем одного народа у другого.

– Мифологический Харон требовал золотой за переправу через Ахерон. Что бы вы сказали о тысяче евро за то, чтобы вернуть меня в порт?

– Есть более веские мотивы, чем деньги. Вы забываете, что я был врачом до того, как стал нищим.

– Если вы немедленно меня не освободите, я подам жалобу; вы рискуете иметь неприятности с правосудием.

– Для начала было бы неплохо, чтобы вы смогли встретиться с вашим адвокатом. Сожалею, морковка не работает, как и палка.

– Вы не имеете права лишать меня свободы. Я журналист. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет…

– Нет, мадемуазель Немро, в этом я не отдаю себе отчета, мне плевать на вежливость, хорошие манеры, страх молвы и того, что пресса обо мне скажет. Вы не знаете, что такое оказаться БОМЖОМ. Это обнуляет счетчик.

– Вы должны меня вернуть! – решительным голосом приказывает она.

Распоряжение, приказ, внушение чувства вины – мне надо пробить его защиту.

– Это ваш долг!

Он перемещает свою большую пеньковую трубку на другую сторону рта.

– Припоминаю об одном эксперименте по поводу «долга», как вы говорите, проведенном в пятидесятых годах профессором Стэнли Милграмом. Он подобрал студентов-добровольцев. Они получили право ударить током человека, который ошибался при банальном опросе типа викторины на тему рек и столиц. Им разрешили наказывать за неверные ответы, и притом все более и более болезненно, по мере того как опрашиваемый делал все больше ошибок. Цель опыта была в том, чтобы измерить, до какой степени обычное существо способно мучить своего ближнего, когда это ему позволяет официальное учреждение. В действительности тока не было, а для изображения страданий наняли актеров. Восемьдесят процентов протестированных дошли до того, что били током в четыреста пятьдесят вольт, а это смертельно для человека. Поэтому, когда вы говорите мне о «долге», я только насмехаюсь. Я не чувствую себя обязанным ни родине, ни моей семье, ни кому бы то ни было.

Надо попробовать еще несколько рычагов. Как его рассердить?

Она роется в памяти, стараясь найти то, что о нем знает.

Он был нейрохирургом. Оперировал свою мать. Операция прошла неудачно. Он должен был чувствовать себя виноватым. Ему должны были внушить чувство вины. Его коллеги.

– Они укоряли вас в больнице, после той неудавшейся операции?

– Так вы меня не достанете. Я не испытываю никакой злобы к людям из больницы. Напомню, что именно они дают мне работу.

– Поняла. Вы хотите меня изнасиловать.

Росси пожимает плечами.

– Конечно, вы мне очень нравитесь, но существуют более сильные мотивы, чем секс.

– Алкоголь, наркотики?

– За кого вы меня принимаете, мадемуазель Немро? За бывшего пьянчужку, который снова может пасть? У меня есть мотив посильнее алкоголизма. А что касается наркотиков, мне не нравится вкус травы и я не люблю уколы.

– Что же тогда мотивирует ваш поступок?

– Последний секрет.

– Никогда об этом не слышала. Это что, новый наркотик?

Он хватает свою трубку и поигрывает ею.

– Это намного больше всего! Это то, чего жаждет каждый человек, даже не осмеливаясь это выразить. Самый напряженный, самый чудесный, самый великий опыт, который может познать человек. Лучше денег, лучше секса, лучше наркотиков.

Лукреция пытается представить, о чем может идти речь, но на ум ничего не приходит.

– Так кто же хранит Последний секрет?

Он таинственно выдыхает:

– Никто… – и разражается сильным грохочущим смехом.

обращений к странице:9986