Не от мира сего
В кромешной тьме я скорчился на корточках на дне колодца. Со всех сторон меня окружало ничто — единственное, что можно было разглядеть. Я сделался частью этого ничто. Закрыв глаза, слушал, как бьется сердце, бежит по жилам кровь, как, подобно кузнечным мехам, работают легкие, как сокращаются в спазмах требующие пищи скользкие внутренности. В этом жутком мраке каждое движение, каждый удар пульса неестественно громко отдавались в голове. Да, это мое тело, моя плоть. Но из-за темноты все ощущалось с небывалой остротой и натурализмом.
Сознание постепенно покидало свою физическую оболочку.
Мне стало казаться, что я — Заводная Птица, лечу по летнему небу, усаживаюсь на ветку какого-то большого дерева и начинаю заводить механизм этого мира. В самом деле, если птица куда-то девалась, должен же кто-то выполнять ее работу — крутить эту штуку. Иначе пружина ослабнет и точное, налаженное устройство в конце концов остановится. Интересно: кроме меня, никто, похоже, не заметил, что Заводная Птица исчезла.
Я попробовал издать горлом нечто похожее на крик Заводной Птицы, но ничего не вышло. Какой-то бессмысленный противный скрежет — такой получается, когда неровные, шершавые поверхности трутся друг о друга. Нет, так кричать умеет только Заводная Птица. Только она может заводить пружину нашего мира так, как нужно.
Птица из меня получилась никудышная — безголосая и ни на что не способная. И все же я решил полетать по летнему небу. Оказалось, это совсем не трудно — поднимаешься в воздух, а там маши себе крылышками под нужным углом да следи за курсом и высотой. Мое тело моментально приспособилось к полету — я парил свободно, без всякого труда, глядя на землю с высоты, привычной для Заводной Птицы. Надоедало летать — усаживался на ветку и сквозь зеленую листву разглядывал крыши домов и дороги, снующих туда-сюда людей. Жизнь шла своим чередом. Жаль только, я не мог видеть со стороны самого себя — ведь мне ни разу не довелось встретить Заводную Птицу, да и как она выглядит, я не знал.
Я пробыл в птичьем облике довольно долго. Сколько — не знаю. Хотя толку от этого ровным счетом никакого не было. Летать, конечно, занятие приятное, но сколько можно? Ведь у меня еще остались кое-какие дела в моем темном колодце. И из Заводной Птицы я опять стал самим собой.
* * *
Мэй Касахара снова появилась у колодца днем, в четвертом часу. Когда она откинула половинку крышки, сверху хлынул поток света — лучи ослепительно яркого послеполуденного солнца. Я зажмурился и опустил голову, чтобы привыкшим к темноте глазам не было больно. Стоило только подумать о ярком свете там, наверху, как от слез защипало в носу.
— Эй, Заводная Птица! — раздался голос Мэй. — Ты живой еще, Заводная Птица? Отзовись!
— Живой, — сказал я.
— Проголодался, наверное?
— Есть немного.
— Только «немного»? Значит, до голодной смерти тебе еще далеко. Без еды, если есть вода, люди не скоро умирают.
— Наверное, — ответил я. Гулко отдаваясь в колодце, мой голос звучал очень неуверенно — видно, эхо во много раз усиливало любую интонацию.
— Сегодня утром я разузнала кое-что в библиотеке, — продолжала Мэй. — Почитала про голод и жажду. Знаешь, Заводная Птица, один человек прожил совсем без еды, на одной воде, двадцать один день. Правда, это было давно, в России, во время революции.
— Да ну? — сказал я.
— Вот уж помучился.
— Да уж наверное.
— Он выжил, зато у него выпали все зубы и волосы. Все до одного. Выжить-то выжил, но вот уж кому не позавидуешь.
— Это точно.
— Хотя можно нормально жить без зубов и без волос. Приладил приличный парик, вставил зубы — и порядок.
— Тоже верно. Тем более парики и зубные протезы сейчас гораздо лучше, чем когда была революция в России. Так что теперь, может, будет полегче.
— Послушай, Заводная Птица? — проговорила Мэй, откашлявшись.
— Что?
— Вот если бы люди жили вечно и никогда не умирали… ну, не теряли сил, не старели, не болели и могли жить на этом свете всегда, стали бы они так же серьезно ко всему относиться, как мы сейчас? Ведь мы все — кто больше, кто меньше — о чем только не думаем! Философия, психология, логика… Религия какая-нибудь, литература… Не было бы этой самой смерти, может, не расплодилась бы вся эта заумь — мысли, идеи? То есть…
Неожиданно Мэй прервала свой монолог. Пока она молчала, это ее «то есть» висело в затопившем колодец мраке, как оторвавшийся недовысказанный осколок мысли. Может, ей расхотелось продолжать или понадобилось время, чтобы обдумать сказанное. Я молча, не поднимая головы, ждал, когда Мэй снова заговорит, и тут вдруг до меня дошло, что она без труда может меня убить — было бы желание. Притащит откуда-нибудь камень побольше и скинет на меня. Повторит эту операцию несколько раз — и привет…
— То есть… мне кажется, люди знают, что когда-нибудь умрут, и потому не могут не задумываться всерьез, зачем живут на этом свете. Ведь так? Какой смысл размышлять о жизни, когда знаешь, что будешь существовать вечно? Какая в этом необходимость? Да если б и была такая нужда, все бы как рассуждали? «Времени еще навалом, потом как-нибудь подумаю». Но «потом» может быть поздно. Думать надо прямо сейчас, сию минуту. Может, завтра вечером меня грузовик переедет, а ты, Заводная Птица, денька через три уже будешь лежать в колодце мертвый от голода. Понятно? Никто не знает, что может случиться. Поэтому смерть совершенно необходима для нашей эволюции. Вот так! Смерть — это что-то яркое и огромное, и чем оно ярче и больше, тем сильнее у народа крыша едет от всех этих мыслей.
Мэй помолчала.
— Знаешь что, Заводная Птица?
— Что?
— Ты думал там у себя, в темноте, о смерти? Как будешь умирать и все такое?
— Да нет, — ответил я, замявшись, — особенно не думал.
— Почему это? — с ноткой брезгливости в голосе, словно обращаясь к какому-то чудищу, спросила Мэй. — Почему не думал? Ты ведь уже одной ногой на том свете. Я серьезно, без шуток. Я же тебе говорила: будешь ты жить или умрешь — от меня зависит.
— Камень можешь сбросить, — сказал я.
— Камень? Какой еще камень?
— Пойди поищи камень побольше и сбрось вниз.
— Что ж, можно и так. Тоже вариант, — ответила Мэй, но, похоже, эта идея ей не очень понравилась. — Да, кстати, Заводная Птица, как там костлявая рука голода? Дальше еще хуже будет — вода ведь кончится. Как же ты можешь не думать о смерти? Странно.
— Может, и странно, зато я о другом много думал. Начнет голод донимать по-настоящему — тогда, наверное, задумаюсь и о смерти. У меня есть еще три недели, так ведь?
— Это если вода будет, — сказала Мэй. — Как у того русского. Он вроде был крупным помещиком, и во время революции его сбросили в заброшенную шахту. Он лизал воду, которая выступала на стенах, и благодаря этому выжил. Он, как и ты, был в полной темноте. Только у тебя вода кончается.
— Правда. Совсем чуть-чуть осталось, — признался я.
— Значит, надо экономить. Пей маленькими глоточками. И думай — о смерти, о том, как будешь умирать. Времени для этого еще хватит.
— Интересно, почему ты все время хочешь заставить меня думать о смерти? Никак не пойму, тебе-то что от этого?
— Мне? — изумилась девчонка. — Ничего. Что это тебе взбрело в голову? Ты будешь думать о своей смерти, а мне это без разницы. Жизнь же твоя, и я здесь ни при чем. Просто интересно, и все.
— Любопытно, наверное? — спросил я.
— Вот-вот. Любопытно узнать, как люди умирают, как это вообще — умирать. Вот что любопытно.
Она замолчала, и сразу все окружающее меня пространство, будто специально дождавшись этого момента, заполнила гулкая тишина. Мне хотелось поднять голову и посмотреть наверх — там ли еще Мэй Касахара. Но свет был слишком резким — я боялся, что он выжжет мне глаза.
— Послушай, я хочу тебе кое-что сказать.
— Валяй, — отозвалась Мэй.
— У моей жены был любовник. Скорее всего. Я совсем не замечал этого, но она, живя со мной, уже несколько месяцев спала с ним. Сначала я не мог в это поверить, но чем больше думал, тем больше в этом убеждался. Оглядываюсь назад, вспоминаю разные мелочи, и все становится понятно. Она стала приходить не пойми когда, вздрагивала от моего прикосновения. Но я не обращал внимания, потому что верил ей, не думал, что она может изменить. Мне это просто в голову не приходило.
Мэй хмыкнула.
— И в один прекрасный день жена вдруг ушла и не вернулась. В то утро мы вместе позавтракали, и она ушла на работу, одетая как обычно, с одной сумочкой — только прихватила из химчистки блузку и юбку. Ушла и не вернулась. Ни «до свидания», ни записки. Исчезла… Оставила одежду и вообще все. И мне кажется, она уже не вернется. По своей воле, во всяком случае. Вот так.
— Ты думаешь, она с этим мужиком?
— Не знаю. — Я медленно покачал головой. При этом воздух вокруг показался мне не воздухом, а какой-то неосязаемой тяжелой водой. — Кто ее знает? Может быть.
— Значит, ты, Заводная Птица, впал от этого в хандру и полез в колодец?
— Конечно, это на меня сильно подействовало. Но в колодце я не поэтому. Вообще-то я от жизни не бегу и не прячусь. Я уже говорил: мне нужно место, чтобы побыть одному и сосредоточиться. Как и почему у нас с Кумико все пошло наперекосяк? Не понимаю. Нельзя, конечно, сказать, что до этого все было без сучка без задоринки. Два совершенно разных человека, парень и девушка… Обоим не так давно исполнилось двадцать. Встретились где-то случайно, стали жить вместе. Ни одна пара без проблем не обходится. Но мне казалось, что у нас действительно все нормально, а всякие мелочи со временем забудутся. Оказалось — ничего подобного. Что-то такое я упустил, что-то важное, где-то сделал ошибку, которая все решила. Вот о чем мне хотелось подумать.
Мэй молчала. Я сглотнул слюну и продолжал:
— Не знаю, может, тебе не понять, но, поженившись шесть лет назад, мы с Кумико хотели вдвоем создать свой, совсем особый мир. Это все равно что строить новый дом на пустом месте. Мы четко представляли, что нам нужно — не дворец, а просто место, чтобы укрыться от непогоды, место для нас двоих. Нам не надо было ничего лишнего. Поэтому все казалось так просто, легко. Тебе хотелось когда-нибудь уехать куда-нибудь, в новое место? Начать совершенно другую жизнь. Бывает у тебя так?
— Еще как бывает, — отозвалась Мэй. — У меня всю дорогу так.
— Вот чего мы хотели, когда поженились. Мне хотелось избавиться от себя прежнего. Да и Кумико тоже. В этом новом мире мы старались стать другими, найти в себе то, что пряталось глубоко внутри нас. Мы верили, что будем жить замечательно, в ладу с самими собой.
В потоке света, как показалось, Мэй пошевелилась. Я уловил это ее движение. Похоже, она ждала продолжения, но мне больше не хотелось говорить. В голове была пустота, и я устал от собственного голоса, гулко звучавшего в бетонном мешке колодца.
— Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Конечно.
— И что скажешь?
— Я же еще несовершеннолетняя и в семейной жизни не разбираюсь, — ответила она. — Уж не знаю, что думала твоя жена, когда стала крутить с другим, бросила тебя и сбежала. Но ты вроде с самого начала не в ту сторону поехал. Послушай, вот ты говоришь: «Ага! Теперь я начну строить новый мир», — или: «Буду делать из себя нового человека»… Что это значит? Ведь такое никому не под силу, я считаю. Можно сколько хочешь думать: какой, мол, я молодец, смог другим человеком сделаться. А поглядишь — за всем этим делом та же самая рожа; случись что — и пожалуйста: здрасьте, вот и мы! До тебя это не доходит. Ты вообще не от мира сего. И идея эта — переделать самого себя — тоже не от мира сего. Мне и то это понятно, Заводная Птица! А ты взрослый человек — и не поймешь. Вот в чем проблема-то. А теперь к тебе все это возвращается. Со всех сторон. И от мира, от которого ты избавиться хотел, и от твоей собственной натуры, которую собирался на помойку выбросить. Понял?
Я молчал, глядя в темноту, укутавшую мои ноги. Молчал, не зная, что сказать.
— Вот так, Заводная Птица! — спокойно сказала Мэй. — Давай думай. Думай. Думай.
С этими словами она снова плотно задвинула крышку колодца.
* * *
Я вытянул из рюкзака фляжку, встряхнул ее — из темноты донеслось слабое бульканье. Воды оставалось примерно с четверть. Я прислонил голову к стене и закрыл глаза. Права, наверное, Мэй Касахара. Я и вправду не от мира сего. Откуда все пришло, туда все и уйдет. А я — лишь путь для самого себя, дорога, которую мне надо пройти.
«Мне и то это понятно, Заводная Птица! А ты взрослый человек — и не поймешь».
обращений к странице:9836