Эмпирическое исследование боли
Когда я проснулся, полумесяц отверстия колодца уже затянуло густыми голубыми сумерками. На часах — полвосьмого. Полвосьмого вечера. Значит, я проспал четыре с половиной часа.
В колодце стало прохладно. Спускаясь сюда, я так волновался, что не обратил внимания на температуру. Но теперь стало холодно. Растирая ладони, чтобы согреться, я подумал: надо было бросить в рюкзак что-нибудь теплое, натянул бы сейчас на майку. Мне и в голову не приходило, что климат на дне колодца может оказаться не таким, как снаружи.
* * *
Непроглядная тьма навалилась на меня со всех сторон. Я ничего не мог разглядеть, как ни старался. Даже собственной руки. Шаря по стенке, нащупал лестницу, потянул на себя. Наверху все в порядке — лестницу я закрепил как надо. Показалось, что рука вызвала слабое движение в окружавшем меня мраке. Впрочем, возможно, это просто обман зрения.
Странно, что я не могу видеть собственное тело. Чем дольше я сидел в темноте, тем меньше оставалось уверенности, что я существую на самом деле. Чтобы справиться с этим ощущением, я время от времени покашливал или проводил ладонью по лицу. Так уши подтверждали, что у меня еще есть голос, руки — что лицо никуда не делось, а лицо — что руки тоже на месте.
Несмотря на все мои усилия, тело будто медленно растворялось и становилось легче. Так водный поток вымывает и уносит с собой песок. Чувство было такое, словно внутри у меня идет ожесточенная борьба, что-то вроде перетягивания каната, — сознание постепенно, понемногу побеждало мое физическое, материальное «я». Темнота нарушила прежнее равновесие между этими двумя силами. Мне вдруг пришло в голову, что тело в конечном счете — лишь временная оболочка, готовая к тому, чтобы ее поглотило сознание. Стоит выстроить в другом порядке хромосомы, составляющие мое тело, и я окажусь совсем в другом физическом облике. Крита Кано назвала себя «проституткой в мыслях». Теперь ее слова стали мне понятны. Это в самом деле возможно: заниматься любовью — в мыслях, а кончать — в реальности. В настоящем непроглядном мраке может случиться все, что угодно.
Я потряс головой, чтобы загнать сознание обратно в тело.
В темноте я соединил пальцы рук — большой с большим, указательный с указательным. Пальцы правой руки убедились, что пальцы левой — все еще там, где должны быть, а пальцы левой получили доказательство, что с правой рукой тоже все в порядке. Я глубоко вздохнул. Всё! О сознании больше не думаем. Переключаемся на действительность. На реальный мир, в котором живет мое тело. Вот для чего я здесь. Чтобы подумать о реальной жизни. Для этого лучше находиться от нее как можно дальше, например — на дне глубокого колодца. «Когда нужно будет двигаться вниз, отыщи самый глубокий колодец и спустись на дно». Так говорил Хонда-сан. Прислонившись к стенке, я медленно вдыхал отдающий плесенью воздух.
* * *
Свадьбы у нас с Кумико не было. Мы просто не могли себе ее позволить, а просить помощи у родителей не хотелось. Решили с самого начала жить вдвоем, по-своему, как умеем. Это важнее всяких церемоний. Воскресным утром мы явились в районную управу, разбудили дежурного клерка, нажав на кнопку звонка у приемного окошка, и подали заявление. А вечером решили шикануть и пошли в классный французский ресторан — заказали бутылку вина и поужинали по полной программе. Вот и вся свадьба.
Когда мы поженились, у нас почти не было накоплений (мать, умирая, оставила мне немного денег, но я решил их не трогать, если только не будет крайней нужды), мебели как таковой — тоже. Виды на будущее — самые неопределенные. Хоть я и числился в юридической фирме, без адвокатского свидетельства мне ничего не светило. Кумико работала в маленьком, никому не известном издательстве. По окончании университета она могла бы, если б захотела, за счет связей отца устроиться куда лучше, но мысль эта была ей противна, и жена нашла работу сама. Несмотря на все это, жизнь нас устраивала. Оказалось, жить вдвоем, самостоятельно можно, и мы были вполне довольны.
И все-таки начинать с нуля было нелегко. Я по натуре замкнутый — так часто бывает в семьях с одним ребенком. Серьезные дела любил делать сам. Чем что-то объяснять, тратя время и силы, легче молча сделать самому. Кумико после смерти сестры тоже замкнулась и росла как бы сама по себе. Она никогда не обращалась к родне за советом — что бы ни случилось. В этом смысле мы походили друг на друга.
Мы постепенно учились настраивать себя, свое существо, свои мысли на волну появившегося нового понятия: «наш дом». Учились думать и чувствовать вместе. Старались относиться к тому, что происходит с нами, как к общему делу. Иногда удавалось, иногда нет. И все же это было ново и необычно: делать ошибки и самим их исправлять. Любые ссоры, даже самые бурные, забывались, стоило нам прижаться друг к другу.
* * *
Через два года Кумико забеременела. Для нас — для меня, во всяком случае — это было как снег на голову. Еще бы, ведь мы предохранялись! Бог знает, как это вышло, но факт оставался фактом. Однако наши финансы не позволяли заводить ребенка. Кумико только обосновалась у себя в издательстве и собиралась, если получится, закрепиться там как следует. Издательство маленькое, поэтому на такую роскошь, как отпуск по беременности, нечего было и надеяться. Кто хотел иметь ребенка, те увольнялись, — другого выхода не оставалось. Решись мы на такое, пришлось бы какое-то время жить на одну мою зарплату, но это было практически нереально.
— Видно, о ребенке придется пока забыть, — с каким-то безразличием в голосе сказала Кумико, когда в больнице ей сообщили результаты обследования.
«Похоже, и правда нет другого выхода», — подумал я тогда. Что ни говори, а это самое разумное решение. Мы были молоды и совсем не готовы растить детей. Хотелось пожить для себя, устроить как-то жизнь. Тогда это было для нас главное. А с ребенком, казалось, успеем всегда.
Сказать по правде, я не хотел, чтобы Кумико делала аборт. Когда я учился на втором курсе, одна моя подружка — мы с ней познакомились, подрабатывая после лекций, — забеременела от меня. Очень милая девчонка, на год моложе. Мы отлично ладили и, конечно, нравились друг другу, но ничего серьезного между нами не было, да и быть не могло. Встречались просто так, чтобы не чувствовать себя одинокими; просто нужен был кто-то рядом.
Как это могло получиться? Да очень просто. Когда мы занимались любовью, я все время пользовался презервативами, а в тот день вдруг ни одного не оказалось. Запас вышел. Я сказал ей об этом, а она, замявшись на секунду, ответила:
— Ну, ничего. Сегодня, мне кажется, можно и так. — В тот раз мы и влипли.
Я поверить не мог, что от меня кто-нибудь может забеременеть, но верь не верь, а кроме аборта, другого выхода из положения мы не видели. Я раздобыл денег и поехал в больницу вместе с ней. Мы сели на электричку и добрались до небольшого городка в префектуре Тиба. Там была больница, куда посоветовала обратиться ее подруга. Сойдя на станции, о которой раньше я никогда не слышал, мы увидели множество домиков-скворечников, теснившихся по отлогим холмам до самого горизонта. Огромный жилой массив в последние годы выстроили там для «сарариманов» [[46]], которые не могли позволить себе покупать жилье в Токио. Станция новая, и прямо у выхода начинались большие, залитые водой рисовые поля. До этой поездки мне не приходилось видеть полей таких размеров. Улицы пестрели рекламой фирм, торгующих недвижимостью.
Коридор больницы был буквально набит молодыми женщинами с огромными животами. Большинство уже прожили со своими мужьями по четыре-пять лет и, наконец, получив кредит в банке, обзавелись маленькими домишками в пригороде, на этом успокоились и решили побеспокоиться о продолжении рода. Я оказался единственным парнем, в разгар рабочего дня затесавшимся в эту компанию в приемном покое родильного отделения. Беременные гражданки, все как одна, поглядывали на меня недобро и в то же время с неподдельным интересом. Потому что сразу было ясно: студент-мальчишка (по виду больше, чем на второкурсника, я не тянул) опростоволосился — сделал девочке ребенка и теперь притащился с ней на аборт.
После операции мы на электричке вернулись в Токио. В вагоне почти никого не было — в конце дня мало кто ехал в столицу. Я попросил прощения за то, что она так натерпелась из-за моей неосторожности.
— Ладно. Не переживай. Ты ведь и в больницу со мной поехал, и заплатил за все.
Вскоре — само собой так получилось — мы перестали встречаться. Я не знаю, что с нею стало, где она теперь и чем занимается. Но все-таки после этого случая, даже когда наши встречи прекратились, на душе у меня было довольно паршиво. Стоило вспомнить тот день, как в голове тут же всплывали молодые мамаши с пытливыми глазами, заполнившие больничный коридор. Я снова и снова ругал себя за то, что так вышло.
В электричке, по дороге домой, она же еще и утешала меня, подробно рассказывая, что процедура оказалась не такой страшной:
— Это не так ужасно, как ты думаешь. Быстро и почти совсем не больно. Просто раздеваешься, ложишься… Стыдно, конечно, но ничего… врач был хороший и сестры такие душевные. Поругали немножко, сказали, что надо лучше предохраняться. Так что не принимай близко к сердцу. Я сама виновата — сказала, что можно. Разве нет? Ну, хватит, встряхнись!
Но, несмотря на уговоры, пока мы добирались на электричке до этого городка в Тибе и ехали обратно, во мне что-то изменилось. Проводив ее домой и вернувшись к себе, я упал на кровать и уставился в потолок, понимая, что я — уже не тот, что прежде. Появился какой-то «новый я», и возврата назад быть не могло. Я как будто запачкал себя этой историей.
* * *
Как только я узнал, что Кумико беременна, мне сразу представились те женщины с животами в коридоре больницы. И еще — какой-то особый запах. Понятия не имел, чем там пахло. Да и пахло ли вообще? А может, мне просто показалось? Когда сестра вызвала тогда мою подружку в кабинет, та медленно встала с жесткого дерматинового стула и направилась прямо к двери. Перед тем как подняться, она взглянула на меня, и на губах у нее, как тень, промелькнуло что-то похожее на улыбку — будто она хотела улыбнуться и вдруг передумала.
Конечно, заводить сейчас детей нам с Кумико было нельзя. Я это хорошо понимал и все-таки сказал жене, что хотел бы избежать аборта.
— Послушай, ведь мы столько уже об этом говорили. Если будет ребенок, моей работе — конец, и тебе придется искать место, где лучше платят, чтобы нас содержать. Денег ни на что хватать не будет, мы ничего не сможем себе позволить. Ничего, понимаешь? Смог бы ты так?
— Мне кажется, смог бы, — ответил я.
— Ты серьезно?
— Работу при желании найти можно. Например, у дяди — ему нужны помощники. Он хочет открыть новый ресторан, но никак не подберет человека, которому можно его доверить. У него бы я зарабатывал гораздо больше, чем сейчас. Это, конечно, не юридическая контора, ну и что? Честно говоря, то, чем я занимаюсь, мне не больно нравится.
— Значит, будешь заведовать рестораном?
— А что такого? Думаю, у меня получится. В крайнем случае кое-какие средства остались от моей матери. С голоду не умрем.
Кумико надолго замолчала, погрузившись в раздумья. У глаз залегли крошечные морщинки, и на лице появилось выражение, которое мне так нравилось.
— Ты что, хочешь ребенка?
— Не знаю, — отвечал я. — Конечно, нам с тобой нужно много времени на себя, но ведь с ребенком новый мир откроется. Не знаю, что лучше. Но мне не хочется, чтобы ты делала аборт. У меня нет никаких гарантий, уверенности тоже. Не представляю, как вывернуться из этой ситуации. Просто такое чувство…
Кумико задумалась, положив руку на живот.
— А как вообще получилось, что я забеременела? Тебе это не приходило в голову?
Я пожал плечами.
— Мы же всегда были осторожны, чтобы не дай бог возникли эти самые проблемы. Как так получилось? Ума не приложу.
— А вдруг у меня от кого-нибудь другого? Ты не думал?
— Никогда.
— А почему?
— Ну, может, у меня интуиция и не сильна, но уж в этом-то я уверен.
Мы сидели за столом на кухне и пили вино. Было уже поздно, стояла полная тишина. Сощурив глаза, Кумико рассматривала оставшееся в стакане вино. Она почти не пила — лишь иногда, если не могла уснуть, наливала вина. Ей хватало одного стакана — действовало безотказно. Я в таких случаях составлял ей компанию. В нашем хозяйстве такой роскоши, как бокалы для вина, не водилось, поэтому мы пили из маленьких пивных стаканчиков, которые дарили покупателям в соседней винной лавке.
— У тебя с кем-то был роман? — решил поинтересоваться я.
Кумико рассмеялась и покачала головой.
— Вот еще! Ты же знаешь, это не в моем стиле. Это я так… теоретически. — Она подперла голову руками, лицо стало серьезным. — Хотя иногда, скажу честно, я многого не понимаю. Что правда, а что нет?.. Что на самом деле произошло, а чего не было? Временами…
— И сейчас как раз такое время?
— Как сказать… А у тебя так не бывает?
Я чуть задумался.
— Да нет вроде… Не могу такого припомнить.
— Как бы это объяснить… Между тем, что мне кажется реальным, и настоящей реальностью есть какой-то разрыв. У меня ощущение, будто во мне, где-то внутри, скрывается что-то маленькое… точно в дом забрался вор и прячется в шкафу. Время от времени оно выбирается наружу и расстраивает, нарушает весь порядок, всю логику. Так магнит действует на механизмы, сводя их с ума.
Я внимательно посмотрел на Кумико.
— Ты хочешь сказать, что между твоей беременностью и этим маленьким нечто есть какая-то связь?
Она покачала головой:
— Не в том дело, есть тут связь или нет. Просто иногда я перестаю ощущать действительный порядок вещей. Вот что я имею в виду.
Судя по голосу, Кумико потихоньку начинала закипать. Был уже второй час ночи. Самое время заканчивать разговор, подумал я и, потянувшись через узенький столик, взял ее за руку.
— Давай я сама разберусь с этим, — снова заговорила Кумико. — Понимаю, дело серьезное и касается нас обоих. Мы как следует все обсудили, и твое мнение мне ясно. Дай мне подумать. У нас, наверное, есть еще месяц в запасе. Так что закроем на время эту тему.
* * *
Я был на Хоккайдо, когда Кумико сделала аборт. Мелких сошек, вроде меня, в командировки не посылали, но в тот момент оказалось, что больше ехать некому. Надо было отвезти портфель с бумагами, дать краткие объяснения нашим партнерам, взять у них документы и вернуться. Документы считались очень важными, поэтому их не доверили ни почте, ни постороннему курьеру. Обратного билета на самолет в Токио сразу достать не удалось, и я переночевал в Саппоро, в бизнес-отеле. А Кумико в это время поехала одна в больницу, избавилась от ребенка, а потом вечером, в одиннадцатом часу, позвонила мне в отель:
— Я сегодня сделала аборт. Извини, что звоню, когда все уже кончено. Просто мне неожиданно назначили время, вот я и подумала: решу все сама, пока тебя нет, нам обоим лучше будет.
— Не беспокойся, — сказал я. — Раз решила, значит, так тому и быть.
— Хочется тебе все рассказать, но пока не могу. Хотя надо, конечно.
— Хорошо, вернусь домой — тогда и поговорим обо всем.
Положив трубку, я надел пальто и без всякой цели отправился бродить по улицам. Март только начался, и на обочинах лежали высокие сугробы. Было ужасно холодно, белые облачка пара от дыхания поднимались и тут же исчезали. Люди в теплых пальто и перчатках, закутанные шарфами до самого подбородка, осторожно передвигались по обледеневшим тротуарам. Проезжали такси, громко шурша по асфальту шипованными шинами. Когда от холода стало уже невмоготу, я заглянул в первый попавшийся бар, принял несколько доз неразбавленного виски и снова вышел на улицу.
Бродил я долго. Мелкий зыбкий снег то падал, то прекращался, напоминая чем-то тускнеющие в памяти воспоминания. Второе заведение, куда я заглянул, находилось в подвале. Бар оказался гораздо просторнее, чем можно было подумать, стоя у входа. Сбоку от стойки располагалась небольшая сцена, где худой человек в очках что-то пел под гитару. Он сидел на металлическом стуле, положив ногу на ногу. Рядом на полу лежал чехол от гитары.
Я сидел за стойкой, пил и слушал музыку. Певец в перерывах рассказывал, что все песни пишет сам. Ему было около тридцати — самое обыкновенное лицо, очки в коричневой пластмассовой оправе. В джинсах, высоких шнурованных ботинках, в клетчатой фланелевой рубахе навыпуск. Что это были за песни? Сразу и не скажешь, так, ничего особенного — монотонные аккорды, простой мотив, самые обычные слова.
В другое время я бы на такую музыку внимания не обратил, выпил бы стаканчик, расплатился и отправился восвояси. Но в тот вечер я продрог до костей и не собирался уходить, пока не согреюсь как следует. Выпил виски и тут же заказал еще. Пальто и шарф снимать не стал. Бармен поинтересовался, не принести ли чего-нибудь на закуску; я попросил сыра, съел кусочек. Попытался собраться с мыслями, но голова работать отказывалась. Да и о чем думать? Я будто превратился в пустую комнату, где музыка звучала гулким полым эхом.
Человек кончил петь, раздались редкие хлопки — не скажу, что восторженные, но и не совсем равнодушные. Посетителей в заведении было не густо: десять — пятнадцать, не больше. Певец встал со стула и поклонился. Отпустил какую-то шутку, несколько человек засмеялись. Я подозвал бармена и попросил третью порцию виски. Потом наконец снял шарф и пальто.
— На этом сегодняшняя программа закончена, — объявил певец, сделал паузу и огляделся. — Но здесь, наверное, сидят люди, которым мои песни не понравились. Для таких у меня есть маленький аттракцион. Обычно я его не показываю, так что можете считать, что вам очень повезло.
Он положил к ногам гитару и достал из чехла толстую белую свечу. Чиркнув спичкой, зажег ее и установил на тарелку, накапав туда воска. Потом с видом греческого философа поднял тарелку над головой.
— Нельзя ли убавить свет? — попросил певец. Официант повернул выключатель, и в баре повис полумрак. — Еще, пожалуйста. — Стало темно, пламя свечи, которую он держал в руках, было очень ярким. Согревая в ладонях стакан с виски, я не сводил глаз с певца и его свечи.
— Как вы знаете, — продолжал он, не повышая голоса, но так, что было слышно каждое его слово, — в жизни человеку приходится испытывать разную боль. Физическую, душевную… Мне доводилось сталкиваться с болью в самых разных проявлениях, да и вам, думаю, тоже. Хотя часто чувство боли очень трудно передать или объяснить словами. Люди говорят, что их боль, кроме них самих, никто понять не в состоянии. Но так ли это на самом деле? Я лично иного мнения. Если прямо у нас на глазах человек по-настоящему страдает, мы подчас воспринимаем его мучения и боль как свои. Здесь действует фактор сострадания. Вы понимаете, что я имею в виду?
Он сделал паузу и снова окинул взглядом помещение.
— И песни люди поют, чтобы испытать это ощущение, чтобы выбраться из своей тесной раковины и разделить с другими боль и радость. Но дается это, конечно же, нелегко. Я хочу, чтобы сегодня в порядке эксперимента вы пережили такое чувство на более низком, физическом уровне.
Все, кто оказался в тот вечер в этом баре, затаили дыхание в ожидании того, что произойдет, и не сводили глаз со сцены. В полном молчании певец глядел в пространство перед собой, точно хотел зафиксировать паузу или сконцентрировать волю. Потом молча поднес левую ладонь к пламени и медленно стал опускать ее ниже и ниже, к самому огню. У кого-то вырвался странный звук — то ли стон, то ли вздох. Было видно, как язычок пламени лижет ладонь. Мне даже почудилось, что я слышу, как с шипением поджаривается на огне плоть. Какая-то женщина тихо и отрывисто вскрикнула. Остальные наблюдали эту сцену словно в оцепенении. Певец терпел боль. Его лицо перекосилось. «Что здесь происходит? — мелькнуло в голове. — К чему весь этот дурацкий, бессмысленный спектакль?» Я почувствовал, что у меня пересохло во рту. Секунд через пять-шесть он так же медленно убрал руку от пламени, поставил тарелку со свечой и плотно сжал ладони.
— Господа, только что вы видели, как боль в буквальном смысле сжигает человеческую плоть, — сказал певец. Его голос звучал спокойно и твердо, как и прежде. На лице — никаких следов боли, даже слабая улыбка. — Вы смогли ощутить присутствовавшую здесь только что боль как свою собственную. В этом и заключается сострадание.
Он не спеша развел ладони. Между ними оказался тонкий красный платок. Певец развернул его и показал публике, потом протянул в нашу сторону обе руки. Никаких следов ожога! На несколько секунд в баре повисла тишина, которую прервали жаркие аплодисменты. Напряжение отпустило, и люди хлопали изо всех сил. Зажегся свет, и посетители заговорили наперебой. Певец как ни в чем не бывало уложил гитару в чехол, спустился со сцены и исчез.
Расплачиваясь по счету, я поинтересовался у девушки за кассой, часто ли выступает этот человек в их заведении, да еще с такими номерами.
— Я точно не знаю, — отвечала она, — но, насколько мне известно, он вообще у нас сегодня впервые. Раньше я о нем и не слышала. И про его фокусы тоже. А здорово он, правда? Интересно, как это у него получается? Вот бы его на телевидение.
— Действительно, — отозвался я. — Такое впечатление, что он и правда себя поджаривал.
Стоило, вернувшись в гостиницу, лечь в постель, как на меня сразу навалился сон; казалось, он только и ждал моего возвращения. Засыпая, я вспомнил о Кумико, но она маячила где-то очень далеко, а сил на дальнейшие раздумья уже не осталось. Неожиданно в мозгу всплыло лицо человека, который жег свою ладонь. Похоже, он проделывал этот трюк на самом деле, мелькнуло в голове. Через мгновение я уже спал.
обращений к странице:9434