После того как в «Брутусе» написали про меня, да еще и фотографию поместили, ко мне повалили старые знакомые. Одноклассники из разных школ, в которых я учился. Нашествие продолжалось дней десять. Раньше я недоумевал, кто же читает все эти огромные кипы журналов, что громоздятся в каждой книжной лавке или магазине. Но сам попав на страницы такого журнала, понял: этих людей гораздо больше, чем мне казалось. Если посмотреть внимательно, где только их ни увидишь — в парикмахерской, в банке, в кафе, в электричке, да где угодно. Везде сидят, уставившись в эти журналы, словно одержимые. Может, боятся просто так, без дела, время терять — вот и хватают первое, что под руку попадется.
Не сказал бы, что встречи со старыми приятелями доставляли большое удовольствие. Не то что бы мне не хотелось с ними поболтать. Хотелось, конечно. Повидаться с давними друзьями всегда приятно. Да и они были рады меня видеть. Но сказать по правде, все, о чем они говорили, было мне до лампочки. Что стало с нашим городком? Чем занимаются другие наши одноклассники? Мне это было совсем неинтересно. Слишком далеко ушел я и от городка, и от того времени. И потом, о чем бы ни заходила речь, все волей‑неволей напоминало мне об Идзуми. Стоило кому‑нибудь сказать что‑то о нашем городке, как перед глазами сразу вставала она и ее тихая маленькая квартирка в Тоехаси. Привлекательной ее больше не назовешь, — сказал мой приятель. — Ее дети боятся. Эти две фразы никак не выходили у меня из головы. Идзуми так меня и не простила.
Прошло всего ничего, как вышел тот номер «Брутуса», а я уже по‑настоящему начал жалеть, что согласился, чтобы про меня написали. Думал тогда рекламу сделать своим заведениям. А вдруг Идзуми эту статью прочтет? Вот уж чего бы мне не хотелось. Каково ей узнать, что я живу и радуюсь? И ничуть не мучаюсь от того, что произошло между нами?
Но через месяц очередь желающих на меня поглядеть иссякла. Замечательная штука эти журналы! Могут человека в один миг прославить, а потом бац! — и все о тебе забыли. Я с облегчением вздохнул. Хорошо хоть Идзуми сюда не заявилась. Видно, она не читает «Брутус».
А еще через полмесяца, когда о той статье почти никто уже не вспоминал, появился последний из череды моих знакомых. Симамото.
* * *
Дело было вечером, в первый понедельник ноября. Она устроилась за стойкой в моем джаз‑клубе (я назвал его «Гнездо малиновки» — в честь полюбившейся мне старой мелодии) и не спеша потягивала дайкири. Я сидел тут же — нас отделяли всего три табурета, и мне в голову не приходило, что это Симамото. Я лишь с удовольствием отметил про себя, что в клуб вошла женщина, очень красивая. И все. Раньше она сюда не заглядывала, иначе я бы обязательно ее запомнил. Настолько привлекательной мне она показалась. Наверное, ждет кого‑то, мелькнуло в голове. Не подумайте, что к нам женщины‑одиночки не ходили. Всякие бывали, в том числе и такие, что сидели и ждали: вдруг кто‑нибудь из мужчин с ними заговорит. Надеялись. Таких по виду легко отличить. Но поверьте моему опыту: по‑настоящему красивые женщины в питейные заведения одни не ходят. Им заигрывания мужиков не в радость, а в тягость.
Поэтому я не обращал на посетительницу особого внимания. Лишь мельком взглянул, когда она вошла, да время от времени посматривал в ее сторону. Лицо почти без косметики, одета хорошо, дорого — голубое шелковое платье, поверх него кашемировая кофта бледно‑бежевого цвета. Легкая, как луковая шелуха. На стойке бара сумочка того же оттенка, что и платье. Возраст? Не знаю. Возраст в самый раз.
Она была поразительно красива, но не той красотой, что бывает у киноактрис или фотомоделей, часто посещавших джаз‑клуб. Те всегда ощущали себя на виду, их окружал туманный ореол эдакой особости. Эта женщина была совсем другая. Совершенно освоилась с тем, что ее окружало, и чувствовала себя непринужденно. Облокотясь о стойку и подперев рукой щеку, слушала наше трио, пила маленькими глотками свой коктейль с таким видом, будто смаковала какую‑то отточенную музыкальную фразу. И нет‑нет да поглядывала на меня. Я ловил на себе эти взгляды, кожей чувствовал, хотя подумать не мог, что они предназначены именно мне.
Как обычно, я был в костюме с галстуком. Галстук от Армани, костюм от Лючано Сопрани, рубашка тоже от Армани. Туфли от Россетти. Вообще‑то к одежде я безразличен. У меня правило: глупо тратить на тряпки больше, чем нужно. Обычно хватает джинсов и свитера.
Но в бизнесе я имею свою маленькую философию: управляющий должен одеваться так, какими ему хотелось бы видеть клиентов своего заведения. Так и у посетителей, и у персонала вроде настроение поднимается, возникает своего рода внутреннее напряжение. Вот почему я всегда являлся в свои бары в дорогом костюме и обязательно при галстуке.
В тот вечер я поглядывал, как бармен готовит коктейли, следил, нет ли проблем у гостей, и слушал джазовое трио. Поначалу посетителей было довольно много, но в десятом часу полил дождь, и народ стал быстро рассасываться. К десяти оставались занятыми лишь несколько столиков. А женщина все не уходила. Сидела на том же месте за стойкой наедине с дайкири и молчала. Это меня заинтриговало. Значит, она никого не ждет? Выходит, так. Ведь за все время она ни разу не взглянула на часы, да и на вход тоже не смотрела.
Наконец, она взяла сумочку и поднялась с табурета. На часах уже было почти одиннадцать. Самое время закругляться, если хочешь успеть домой на метро. Но, как оказалось, уходить она не собиралась. Не спеша, с безразличным видом, подошла ко мне, присела на соседний табурет. Я уловил тонкий аромат ее духов. Устроившись поудобнее, она извлекла из сумочки пачку «Сэлем», сунула в рот сигарету. Я рассеянно следил краешком глаза за ее движениями.
— Замечательное место, — проговорила она, обращаясь ко мне.
Я поднял глаза от лежавшей передо мной книжки и с недоумением взглянул на нее. И тут меня будто что‑то ударило. Воздух в груди вдруг стал необыкновенно тяжелым. «Вот он, магнетизм», — подумал я. Неужели тот самый магнетизм ?
— Спасибо, — ответил я. Похоже, ей было известно, кто в этом заведении хозяин. — Рад, что вам понравилось.
— Да‑да. Очень понравилось. — Она смотрела мне в глаза и улыбалась. У нее была изумительная улыбка — губы раздвинулись, в уголках глаз собрались маленькие очаровательные морщинки. Что‑то мне эта улыбка напомнила. Но что?
— И музыка замечательная. — Она показала на музыкантов. — Прикурить можно?
У меня не было ни спичек, ни зажигалки. Окликнув бармена, я попросил нашу фирменную картонку‑раскладушку спичек. Зажег одну и поднес к сигарете.
— Благодарю.
Я посмотрел прямо ей в лицо. И наконец понял. Вот это да!
— Симамото! — прохрипел я.
— Долго же ты вспоминал, — помолчав немного, усмехнулась она. — Уж думала не узнаешь.
Я безмолвно глазел на нее, будто передо мной была какая‑то уникальная точная машина, о которой раньше мне приходилось только слышать. И правда Симамото! Как это может быть? Ведь я столько о ней думал и уже не надеялся, что мы еще когда‑нибудь встретимся.
— Костюм у тебя что надо, — сказала она. — Очень тебе идет.
Я ничего не мог сказать — слова застряли в горле — и только кивнул в ответ.
— Хадзимэ, ты такой симпатичный теперь. Лучше, чем раньше. Крепкий, солидный мужчина.
— Это из‑за плавания, — выдавил я наконец. — Еще в школе начал заниматься и все плаваю.
— Хорошо уметь плавать. Я с детства мечтала.
— Да... Любой может научиться. — Как только эти слова слетели с языка, я тут же вспомнил о ее ноге. Что ты несешь, идиот? Ярастерялся, хотел сказать что‑нибудь поумнее, но ничего не придумал. Полез в карман брюк за сигаретами и вспомнил, что бросил курить пять лет назад.
Симамото наблюдала за моей суетой, ничего не говоря. Потом подняла руку, подзывая бармена, и с улыбкой заказала еще дайкири. Она всегда улыбалась, когда кого‑то о чем‑нибудь просила. Улыбалась так приветливо, что хотелось взять и унести ее улыбку с собой. Будь на ее месте какая‑нибудь другая особа, боюсь, от ее улыбочек мне бы стало тошно. Но когда улыбалась Симамото, казалось, весь мир улыбается вместе с ней.
— А ты все так же любишь голубой цвет, — проговорил я.
— Да. Голубой — мой любимый. Хорошая у тебя память.
— Я почти все про тебя помню. Помню, как карандаши точишь, сколько сахару в чай кладешь.
— Ну и сколько?
— Два куска.
Она чуть прищурилась и посмотрела на меня.
— Скажи, Хадзимэ, зачем ты тогда следил за мной? Восемь лет назад.
— Я точно не знал, ты это или нет, — вздохнул я. — Походка — точно как у тебя. И в то же время что‑то не твое, чужое. Я сомневался, вот и стал за тобой следить. Хотя нет, «следить» — не то слово. Думал, как бы улучить момент и заговорить.
— Что ж не заговорил? Почему прямо не подошел и не убедился? Так быстрее вышло бы.
— Не знаю, — ответил я. — Что‑то меня удержало. Да я бы и сказать ничего не смог.
— Я тоже не сообразила, что это ты, — сказала Симамото, покусывая губы. — Подумала: надо же, какой‑то тип увязался. Испугалась. Правда. Мне стало очень страшно. И только когда села в такси и перевела дух, меня вдруг осенило: «А вдруг это Хадзимэ?»
— Симамото‑сан, я в тот день кое‑что получил... Не знаю, какие у тебя отношения с тем человеком, но...
Она приложила к губам указательный палец и слегка покачала головой, будто хотела сказать: «Не будем об этом, хорошо? Никогда больше не спрашивай».
— Ты женат? — решила сменить тему Симамото.
— Двое детей. Девочки. Маленькие еще.
— Здорово. Ты, наверное, прекрасно смотришься вместе с дочками. Мне так кажется. Почему? Даже не знаю. Это не объяснишь.
— Интересно.
— Просто мне так кажется, — улыбнулась Симамото. — Зато в семье не один ребенок.
— Я не нарочно. Как‑то само собой получилось.
— Ну и как ощущения? Все‑таки две дочки...
— Странно как‑то. У старшей в детском саду больше половины детей — одиночки, ни братьев, ни сестер. Не то, что в наше время, в детстве. В городах сейчас почти у всех по одному ребенку.
— Мы с тобой слишком рано родились.
— Наверное, — сказал я и рассмеялся. — А теперь остальное человечество нас догоняет. Дома дочки все время вместе играют. Смотрю и удивляюсь. Они совсем иначе растут. Маленький я всегда играл один и думал, все дети так играют.
Трио закончило «Корковадо», посетители захлопали. Ближе к ночи музыканты играли как‑то душевнее, отдавали больше тепла. В перерывах пианист потягивал из стакана красное вино, басист курил.
Симамото пригубила коктейль и заговорила:
— Знаешь, по правде сказать, я сильно сомневалась, стоит ли мне сюда идти. Почти месяц колебалась, мучилась. Листала какой‑то журнал, вижу — про тебя написано. Оказывается, у тебя бар в этом районе. Сначала я подумала, что в журнале что‑то перепутали. Не могла представить тебя за таким занятием. Не твой профиль. Но имя было твое, фотография — тоже твоя. Выходит, и вправду ты. Очень рада была снова тебя увидеть, хоть и на фото. Но стоит ли нам встречаться, я не знала. Мне казалось, это ни к чему. Может, так было бы лучше нам обоим. Довольно с меня и того, что ты жив‑здоров.
Я слушал ее молча.
— И все‑таки раз уж ты отыскался, я решила сюда заглянуть. Пришла, села и тут же тебя увидела. Сижу и думаю: если он меня не узнает, уйду потихоньку и все. И вот не вытерпела. Все же столько не виделись, надо подойти поздороваться.
— Но почему? — спросил я. — Я имею в виду, почему ты решила, что нам лучше не встречаться?
Симамото задумчиво провела пальцем по краешку стакана.
— Подумала, что ты начнешь меня об всем расспрашивать. Замужем ли я, где живу, чем эти годы занималась. Ведь так?
— Но это же естественно...
— Да‑да. Естественно.
— Тебе не очень хочется об этом говорить, да? Она растерянно улыбнулась и кивнула. Казалось, у нее тысяча разных улыбок.
— Ты прав. Не хочется. А почему — не спрашивай.
Не хочу о себе рассказывать. Странно это, конечно. Можно подумать, я нарочно тумана напускаю, изображаю из себя что‑то. Поэтому и сомневалась, нужно ли нам встречаться. Боялась показаться надутой, неестественной. Вот из‑за чего не хотела сюда идти.
— А еще из‑за чего?
— Еще разочароваться боялась.
Я посмотрел на стакан в ее руке. Перевел взгляд на прямые, спадавшие до плеч волосы, тонкие красивые губы. Заглянул в глубокие темные глаза. Из‑за складочек над веками лицо казалось глубокомысленным. Они почему‑то напомнили прочерченную очень далеко линию горизонта.
— Ты мне в детстве очень нравился, и не хотелось разочароваться при встрече.
— Ты разочарована? Симамото легко качнула головой:
— Я сидела и наблюдала за тобой. Сначала ты показался чужим — такой большой, в костюме. Но потом пригляделась и поняла: нет, это Хадзимэ, тот самый Хадзимэ, из детства. И знаешь, что интересно? Я заметила, что твои манеры, движения... ничего почти не изменилось. Осталось, как у двенадцатилетнего мальчишки.
— Разве? — Я попробовал выдавить из себя улыбку, но получилось как‑то не очень.
— Руки, глаза, привычка барабанить по чему‑нибудь кончиками пальцев, упрямо хмурить брови — все как раньше. Ничего в тебе не изменилось, хоть и костюм от Армани надел.
— Не от Армани, — поправил я. — Рубашка и галстук — от Армани, а костюм нет.
Симамото улыбнулась.
— Я давно мечтал увидеть тебя. Встретиться, поговорить. Я так много хотел тебе сказать.
— И я хотела тебя видеть, — сказала она. — Но ты все не приходил. Понимаешь или нет? Я очень тебя ждала, когда вы в другой город переехали. Ну почему ты не приезжал? Знаешь, как мне было грустно? «Все, — думала я. — Завел на новом месте новых друзей и забыл меня совсем».
Симамото вдавила сигарету в пепельницу. Ее ногти, тщательно отполированные, покрытые прозрачным лаком, напомнили мне миниатюрные украшения. Очень изящные и незаслуженно недооцененные.
— Я боялся.
— Боялся? — спросила она. — Чего? Кого? Уж не меня ли?
— Нет, не тебя. Боялся быть отвергнутым. Я же еще мальчишкой был, и до меня не доходило, что ты можешь меня ждать. А вдруг пошлешь меня куда подальше? Вот чего я боялся. Как бы ты не подумала, что я навязываюсь. Так и перестал к вам ходить. Стало казаться: раз уж все так плохо, пусть хоть добрые воспоминания останутся, когда мы дружили, были вместе.
Чуть наклонив голову, Симамото катала на ладони орешек кешью.
— Да, нескладно как‑то получилось.
— Это точно, — согласился я.
— Но ведь мы так долго дружили. После тебя у меня больше не было друзей — ни в школе, ни в университете. Я всегда и везде была одна и все время воображала, что ты здесь, рядом, и как это здорово. Или как, на худой конец, мы с тобой переписываемся. Все могло быть совсем иначе. И жить было бы куда легче.
Она немного помолчала и продолжила:
— Не знаю, почему так вышло, но в седьмом классе дела в школе у меня совсем разладились, и я все больше стала замыкаться в себе. Будто замкнутый круг какой‑то.
Я кивнул.
— В начальной школе до самого конца никаких проблем не было, а стала старше — все пошло наперекосяк. Жила, как в колодце.
Знакомое чувство. После университета оно почти десять лет меня преследовало, пока я не женился на Юкико. Начинается с чего‑то одного — и пошло‑поехало, посыпалось карточным домиком. И никак из‑под этого обвала не выбраться. Если только кто‑нибудь не вытащит.
— Я же хромая. Что нормальный человек сделает без труда, мне не под силу. Увлеклась чтением — жила только книгами, отгородилась от других людей. Стала выделяться на общем фоне, и большинству казалась свихнувшейся спесивой дурой. А может, я и на самом деле в нее превратилась.
— На самом деле, ты сногсшибательно красива, — сказал я.
Симамото опять взяла сигарету. Я поднес спичку.
— Ты правда думаешь, что я красивая?
— Конечно. Тебе, наверное, постоянно об этом говорят?
Она засмеялась:
— Если бы... Я себя красавицей не считаю. Так что большое спасибо за комплимент. Жаль только, что другие женщины меня почему‑то недолюбливают. Я столько раз думала: бог с ней, с красотой, стать бы такой, как все... чтобы друзья были...
Наклонившись над стойкой, Симамото легко коснулась моей руки.
— Все‑таки хорошо, что ты в порядке, счастлив.
Я не ответил.
— Ведь ты счастлив, правда?
— Не знаю. Во всяком случае, в несчастные и одинокие меня не запишешь, — проговорил я, а затем добавил: — Хотя иногда приходит в голову, что самое счастливое время в моей жизни — это когда мы слушали музыку у тебя в гостиной.
— Знаешь, а те пластинки уцелели. И Нат Кинг Коул, и Бинг Кросби, и Россини, и «Пер Гюнт». Все наши... Все до одной. Когда папа умер, я их забрала на память. Очень их берегу, на них до сих пор ни царапинки. Помнишь, как я над ними тряслась?
— Твой отец умер?
— Уже пять лет. Рак толстой кишки. Ужасная смерть. И ведь ничем раньше не болел.
Я видел ее отца несколько раз. Он казался мне крепким, как дуб, что рос у их дома.
— А как мама? — спросил я. — В порядке, надо думать. Что‑то в ее голосе настораживало.
— Вы что, не ладите?
Симамото допила дайкири и, поставив стакан на стойку, подозвала бармена и спросила у меня:
— Может, какой‑нибудь фирменный коктейль посоветуешь?
— У нас их несколько. Клиентам больше всего нравится «Гнездо малиновки» — по названию заведения. Я сам эту мешанину придумал. Главное — ром и водка. На вкус приятный, пьется легко и в голову здорово бьет.
— Специально такой придумал, чтобы нам, женщинам, головы дурить?
— А для чего ж еще нужны коктейли? Симамото рассмеялась:
— Ладно, рискнем.
Бармен поставил перед ней коктейль. Она посмотрела стакан на свет, пригубила и на несколько секунд закрыла глаза, чтобы лучше прочувствовать букет.
— Какой тонкий вкус! Ни сладкий, ни горький. Легкий, незамысловатый и в то же время наполненный. У тебя настоящий талант. А я и не знала.
— Да я даже полку собрать не смогу. Масляный фильтр в машине не поменяю. Марку не способен прямо приклеить. Когда по телефону номер набираю, и то путаюсь. Зато придумал несколько рецептов коктейлей. Людям нравится.
Симамото поставила стакан и несколько секунд разглядывала его содержимое. Потом наклонила его, и блики от светильников в потолке неясно задрожали, отражаясь в стекле.
— Мы давно с ней не виделись. Поссорились лет десять назад и с тех пор очень редко встречаемся. В последний раз — на отцовских похоронах.
Музыканты закончили какой‑то блюз и заиграли «Несчастных влюбленных». Когда я был в клубе, пианист часто исполнял эту композицию. Знал, что она мне нравится. Не самая известная вещь Эллингтона, да и никаких особых воспоминаний у меня с ней не связано, но почему‑то сразу запала в душу, как только я услышал ее впервые. Вечерами — и в студенческие годы, и когда работал в издательстве — я любил слушать эту мелодию с диска Дюка Эллингтона «Такой приятный шум». Сколько раз я ставил эту пластинку! Во «Влюбленных» Джонни Ходжес выдает такое классное, такое трогательное соло. Каждый раз эта томительная красивая мелодия воскрешала в памяти те времена. Счастливыми их не назовешь, вся моя тогдашняя жизнь — комок несбывшихся надежд и желаний. Тогда я был моложе, куда более изголодавшийся, одинокий, но ощущал мир проще и острее. Слушая музыку, вбирал в себя каждый звук, каждую ноту; впитывал каждую строчку прочитанной книги. Нервы — как острые шипы, глаза сверкали, пронзая собеседника насквозь. Вот какое время было. Услышав «Влюбленных», я вспоминал его снова и снова. И видел свои глаза, смотревшие на меня из зеркала.
— Знаешь, — сказал я, — как‑то в девятом классе я к тебе ездил. Выть хотелось от одиночества. Сначала позвонил, но трубку никто не взял. Я сел в электричку и поехал. Приехал, а на доме уже другая табличка.
— Как вы уехали, отца через два года перевели в Фудзисаву [14], рядом с Эносимой [15]. Мы там долго жили. Пока я не поступила в университет. Я посылала открытку с новым адресом. Ты не получил?
Я покачал головой:
— Если бы получил, обязательно бы ответил. Странно... Видно какая‑то ошибка вышла.
— Или просто мы такие невезучие. Одна ошибка, другая... и разошлись, как в море корабли. Теперь твоя очередь. Рассказывай, как жил.
— Чего рассказывать‑то? Интересного мало.
— Ничего‑ничего. Я послушаю.
И я принялся излагать — в общих чертах, — как жил все это время. Как познакомился в старших классах с девчонкой и как жестоко с ней в конце поступил. В подробности решил не вдаваться: мол, поссорились из‑за чего‑то, я ее обидел, а заодно и себя наказал. Как поступил в Токио в университет и корпел в издательстве над школьными учебниками. Пожаловался, как одиноко и тяжко почти десять лет жить без друзей. Про женщин своих все выложил: как не нажил с ними счастья. После школы почти до тридцати лет, пока я не встретил Юкико и не женился, никто мне по‑настоящему не нравился. Рассказал, как часто в ту пору вспоминал о ней, мечтал увидеться, хоть на час, поговорить.
Симамото улыбнулась:
— Ты много думал обо мне?
— Да.
— Я тоже. Всегда, когда было плохо. Единственный друг — вот кем ты для меня был.
Она сидела, облокотившись о стойку, уперев подбородок в ладонь. Силы будто покинули ее. Она опустила веки. Я не заметил на ее пальцах ни одного кольца. Ресницы Симамото чуть подрагивали. Наконец она медленно открыла глаза и взглянула на часы. Я тоже посмотрел на свои — время шло к полуночи.
Взяв сумочку, она соскользнула с табурета.
— Желаю тебе спокойной ночи. Рада, что увидела тебя.
Я проводил ее к выходу.
— Я вызову такси? Дождь... машину сразу не поймаешь.
Симамото покачала головой.
— Не надо. Не беспокойся. Я справлюсь.
— Ты все‑таки разочарована? — спросил я. .
— В тебе?
— Ага.
— Вовсе нет, — улыбнулась она. — Будь спокоен. А костюм — правда не‑Армани?
Тут я заметил, что Симамото не приволакивает ногу, как раньше. Шла она не быстро и, хотя приглядевшись, в ее походке можно было уловить что‑то от заводной куклы, двигалась вполне естественно.
— Четыре года назад операцию сделала, — проговорила Симамото, будто извиняясь. — Все равно, конечно, заметно, но не так уродливо, как было. Жуткая операция, но получилась. Кости скоблили, потом вытягивали...
— Отлично получилось. С ногой теперь полный порядок.
— Ну и слава богу, — сказала она. — Только, наверное, надо было пораньше сделать.
Взяв в гардеробе ее пальто, я помог ей одеться. Рядом со мной она казалась совсем невысокой. Странно, подумал я, в двенадцать лет мы были почти одного роста.
— Мы увидимся еще?
— Может быть, — ответила Симамото. На ее губах мелькнула улыбка, напомнившая легкий дымок, что не спеша поднимается к небу в безветренный день. — Может быть.
Она отворила дверь и вышла. Минут через пять я тоже поднялся по лестнице на улицу — хотел убедиться, поймала она такси или нет. Дождь не прекращался. Симамото исчезла. Ни души вокруг. Только пучки света автомобильных фар тускло расплывались по мокрой мостовой.
«Неужели мне все это привиделось?» — спрашивал я себя, не сводя глаз с повисшей над городом дождевой завесы. Я словно вернулся в детство, снова стал двенадцатилетним мальчишкой, который мог часами просто смотреть на дождь. Смотришь — а в голове пустота, тело потихоньку размягчается, и ты весь словно выпадаешь из реальности. Есть в дожде какая‑то особая гипнотическая сила. Во всяком случае, так мне казалось в детстве.
Нет, это было не видение. Вернувшись в клуб, я увидел на стойке стакан Симамото и пепельницу, а в ней — несколько еще дымящихся окурков со следами губной помады. Сел рядом, закрыл глаза. Музыка звучала все тише, и я остался наедине с собой. В сгустившемся мягком мраке бесшумно накрапывал дождь.
обращений к странице:8313