И сегодня я не могу сказать, что это такое на меня нашло. Страшное предчувствие чего-то рокового погнало меня прочь, прочь даже от этого необычного, загадочного парня по имени Дональд Шимода. Если в какое-то дело замешан рок, то даже сам Мессия не в силах меня удержать.
В поле было тихо — огромный безмолвный луг, а над головой бескрайнее небо... и тихо-тихо журчит ручей. Снова один. К одиночеству привыкаешь, но достаточно нарушить его хоть на день, и тебе придётся привыкать к нему заново, с самого начала.
— Отлично, неплохо провел время, — сообщил я громко лугу. — Всё было занятно, и, наверное, я мог бы многому у него научиться. Но с меня довольно этих толп, даже когда они счастливы... а уж если напуганы, то готовы распять кого-нибудь или тут же начать поклоняться ему.
Это не по мне. Произнеся это, я внезапно осёкся. Все эти слова в точности мог бы сказать Шимода. Почему он остался там? У меня хватило ума улететь, а я вовсе не был мессией.
Иллюзии. Что он хотел сказать об иллюзиях? Это значило больше, чем всё, что он сказал или сделал до того, как он неистово произнес: «Это всё иллюзии!» — как будто с размаху хотел вбить эту идею в мою голову. Конечно же, это была та самая проблема, и мне нужен был скрытый в ней подарок, но я, всё же, не понимал, что всё это значит.
Немного погодя, я развёл костёр и приготовил нечто вроде гуляша из остатков соевого мяса и сухой вермишели с двумя сосисками трехдневной давности, которым повторная варка вовсе не помешала.
Ящик с инструментом лежал рядом с коробкой съестных припасов, и почему-то я выудил из него гаечный ключ «на 16», поглядел на него, чисто вытер и принялся помешивать им гуляш. Я был совершенно один и ради забавы попытался заставить ключ полетать, как раньше это делал Дон.
Если я подбрасывал его вверх и быстро мигал, когда он уже долетал до самого верха и собирался падать вниз, на мгновение у меня появлялось чувство, что он зависает в воздухе. Но когда он бухался вниз на траву или моё колено, это ощущение тут же исчезало. Но ведь, этот же самый ключ... Как ему удавалось?
Если всё это иллюзия, мистер Шимода, то что же тогда реальность? И если эта жизнь — иллюзия, почему мы вообще живём? Наконец, я сдался, подбросил ключ ещё пару раз и успокоился.
И тогда, внезапно, почувствовал радость, даже счастье, что я был там, где я был, и знал то, что я знал, хоть это и не было ответом на сущие вопросы мироздания и не развеивало даже нескольких иллюзий.
Когда я сижу в одиночестве, я иногда пою. «О, я и старая Краска!»— пел я, поглаживая крыло своего «Флита», преисполнившись истинной любви к машине (напоминаю, меня никто не слышал).
Часов в десять костёр начал гаснуть, а с ним и мой песенный задор.
— Где бы ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, расстилая одеяло под крылом, — я желаю тебе счастливого полета и чтобы тебя не преследовали толпы. Если ты этого хочешь. Нет. Беру свои слова назад. Я желаю, дорогой одинокий мессия, чтобы ты нашёл то, что ты хочешь найти.
Когда я снимал рубашку, из кармана вывалился его «Справочник», и на открывшейся странице я прочел:
«Узы, связывающие твою истинную семью, не являются кровными, они основаны на уважении и радости, открываемых нам в жизни друг друга. Редко члены одной семьи вырастают под одной и той же крышей».
Я не знал, каким образом всё это касалось меня, и приказал себе никогда не допускать, чтобы какая бы то ни было книжка изменила мне собственные мысли.
Я поворочался под одеялом, а затем уснул сразу, как гаснет выключенная лампа, сладко и без снов, под небом, расцвеченным тысячами звёзд, которые были иллюзиями. Что ж, возможно, но иллюзиями прекрасными, это уж точно.
Когда я проснулся, только-только начинало светать, небо было озарено розовым светом, кругом лежали золотые тени. Я проснулся не от света, а оттого, что моей головы что-то касалось, очень и очень нежно.
Я подумал, что это соломинка; в следующий раз я решил, что это букашка, хлопнул со всего размаху и чуть не сломал руку... — гаечный ключ «на 16» несколько тяжеловат, чтобы хлопать по нему со всего размаху, тут-то сон спал с меня окончательно.
Ключ отлетел к элерону, на секунду зарылся в траву, но затем величественно выплыл и снова повис в воздухе. Потом, по мере того, как я приходил в себя, не сводя с него глаз, он мягко опускался все ниже и ниже, упал на землю и замер.
К тому моменту, когда я поднял его, он уже был тем самым старым знакомым и любимым гаечным ключом, таким же тяжёлым и готовым заняться отвинчиванием всех этих болтов и гаек.
— Чёрт побери!
Я никогда не говорю «чёрт побери» или «проклятье» — это осталось у меня с детства. Но я был совершенно ошеломлён, и больше сказать было просто нечего. Что происходило с ключом?
Дональд Шимода был где-то там, за горизонтом, километрах, по крайней мере, в ста. Я повертел ключ в руках, внимательно осмотрел его, чувствуя себя обезьяной, которая тупо пялится на колесо, вертящееся у нее перед глазами. Этому должно быть какое-то простое объяснение.
Наконец, мне всё это надоело, и я сдался. Бросив ключ в сумку с инструментом, я развел костёр и достал сковородку. Спешить было некуда. Я мог оставаться там целый день, если бы захотел. Оладья в сковороде уже поднялась, вот-вот пора было ее переворачивать, и тут я услышал звук, доносящийся с западной части неба.
Этот звук никак не мог принадлежать самолету Шимоды, никто не смог бы найти меня в этом поле, одном из миллионов полей Среднего Запада, но я знал, что это был он, и начал насвистывать, следя за оладьей и небом одновременно, стараясь придумать, что бы сказать небрежно этакого, когда он приземлится.
Конечно же, это был «Трэвэл Эйр». Он низко пролетел над моим «Флитом», заломил лихой поворот, нырнул к земле и приземлился с положенной для нормальных самолетов скоростью.
Он подкатился поближе и выключил двигатель. Я не сказал ни слова. Помахал ему рукой, но молча. И продолжал насвистывать. Он вылез из кабины и подошел к костру.
— Привет, Ричард.
— Ты опаздываешь, — сказал я. — Оладья уже почти сгорела.
— Прости, пожалуйста.
Я вручил ему стаканчик воды из ручья и жестяную тарелочку с половинкой оладьи и куском маргарина.
— Ну как там всё закончилось? — спросил я.
— Всё отлично, — сказал он с мимолётной улыбкой. — Едва унёс ноги.
— Я уж начал в этом сомневаться.
Некоторое время он молча жевал оладью.
— Ты знаешь, — сказал он наконец, обдумывая поглощаемое, — это просто отрава.
— А никто и не говорит, что ты обязан есть мои оладьи, — сказал я сердито. — Почему это все так ненавидят мои оладьи? Никто не любит мои оладьи! Почему это так, Небесный Учитель?
— Дело в том, — сказал он, усмехнувшись, — и я сейчас говорю от имени Бога, что ты веришь в то, что они хороши, и поэтому на твой вкус они хороши.
Попробуй свою оладью без глубокой веры в то, что ты веришь, и ты почувствуешь, что это нечто... вроде пожарища... после наводнения... на мельнице, тебе так не кажется? Кстати, ты, конечно же, специально положил в оладью траву?
— Прости. Она, видно, упала с моего рукава. Но тебе не кажется, что сама по себе оладья, нет, конечно же, не трава, или не этот немного подгоревший кусочек, нет, сама оладья по себе, тебе не кажется...
— Ужасна, — сказал он, возвращая мне всю свою половину оладьи, одного укуса ему оказалось вполне достаточно. — Я скорее умру от голода. Персики еще остались?
— В коробке.
Как же он нашёл меня на этом поле? Сыскать десятиметровый самолет, затерянный в десятках тысяч квадратных километров полей, вовсе не просто, особенно если, при этом, лететь против солнца.
Но я дал себе слово не спрашивать. Если он захочет, сам мне скажет.
— Как же ты нашел меня? — спросил я. — Я ведь мог приземлиться где угодно.
Он открыл банку с персиками и ел их с ножа... довольно сложное занятие.
— Всё подобное взаимопритягивается, — пробормотал он, уронив ломтик персика.
— Что?
— Космический Закон.
— А-а.
Я доел оладью и почистил сковородку песком из ручья. Конечно же, оладья удалась просто на славу.
— Может, объяснишь? Как это получается, что я подобен вашей высокочтимой персоне? Или под словом «подобное» ты имел в виду, что наши самолеты похожи, да?
— Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, — сказал он. В его устах это прозвучало очень мягко, но мне почему-то стало не по себе.
— А... Дон. Ты сейчас сказал... Может, ты уточнишь, что ты имел в виду — «мы, чудотворцы?»
— Судя по положению гаечного ключа «на 16» в ящике, я могу сказать, что сегодня утром ты баловался левитацией. Или я ошибаюсь?
— Да ничем я не баловался! Я проснулся... эта штука разбудила меня, сама!
— Ну да, сама, — он смеялся надо мной.
— Да, сама!
— Ричард, да ты разбираешься в механике чудес столь же основательно, как и в приготовлении оладий!
Тут я промолчал, просто сел на одеяло и замер. Если он собирался что-нибудь сказать, он сам скажет в свое время.
— Некоторые из нас начинают учиться таким вещам подсознательно. Наш бодрствующий ум не может их принять, поэтому, мы творим чудеса во сне. — Он посмотрел на небо, на первые облака. — Потерпи, Ричард. Мы все на пути к новым знаниям. Теперь они придут к тебе намного быстрее, и оглянуться не успеешь, как станешь старым мудрым духовным маэстро.
— Что значит «не успеешь оглянуться?» Я не хочу знать всего этого. Я не хочу ничего знать.
— Ты не хочешь ничего знать?
— Нет, я хочу знать, почему существует мир, и что он из себя представляет, и зачем я живу в нём, и куда я денусь потом... я хочу это знать. И научиться летать без самолета — вот моя мечта.
— Жаль.
— Что жаль?
— Так не получится. Если ты узнаешь, что представляет из себя этот мир, как он устроен, ты чисто автоматически начнешь творить чудеса, то есть, то, что другие назовут чудесами.
Конечно же, в этом нет ничего волшебного. Узнай то, что знает фокусник — и чуда больше нет. — Он оторвался от созерцания неба. — Ты такой же, как и все. Ты уже всё это знаешь, только пока не отдаешь себе в этом отчета.
— Что-то я не припомню, — сказал я. — Что-то я не припомню, чтобы ты спрашивал меня, хочу ли я научиться этому, тому самому, из-за чего на твою голову свалились все эти толпы и несчастья. Похоже, что я об этом позабыл.
И как только я это произнес, я почувствовал — сейчас он скажет, что я вспомню об этом позже, и что он будет прав. Он вытянулся на траве, положив под голову мешок с остатками муки.
— Послушай, нечего бояться этих толп. Они не смогут и пальцем тебя тронуть, если ты этого не захочешь. Ты — Волшебник, запомни это. «Хоп», и ты стал невидимкой и прошел сквозь дверь.
— Толпа добралась до тебя, да?
— А разве я сказал, что я этого не хотел? Я сам разрешил всё это. Мне это нравилось. В каждом из нас есть махонькое желание поиграть на публику, иначе, просто невозможно стать настоящим Мастером.
— Но разве ты не удалился от всего этого? Ведь я читал...
— Всё шло к тому, что из меня делали Единственного-и-Неповторимого-Постоянного Мессию, и с этим я покончил. Но я же не могу позабыть то, чему учился столько жизней, правда?
Я закрыл глаза и жевал соломинку.
— Слушай, Дональд. Хватит ходить вокруг да около. Почему бы тебе не взять и просто рассказать мне, что происходит?
Довольно долго он молчал, а потом сказал:
— Может быть, лучше ты сам расскажешь мне. Ты расскажешь мне то, что я пытаюсь сказать, а я поправлю тебя, если ты в чём-нибудь ошибёшься.
Я с минуту обдумывал это предложение, а потом решил удивить его.
— Ладно, я расскажу тебе. — Затем я начал выдерживать паузу, чтобы посмотреть, насколько хватит у него терпения, если мой рассказ выйдет не таким уж складным.
— Ладно, я расскажу тебе. Прежде всего, в том, что я увидел тебя на поле в Феррисе, вовсе не было случайности, правда? — Он молчал, словно воды в рот набрал.
— Во-вторых, между тобой и мной есть некий мистический договор, о котором, по всей видимости, я забыл, а ты помнишь. — Лишь тихое дуновение ветерка и фырчание трактора. Одна часть моего «я» прислушивалась и вовсе не считала, что это всё выдумки. Я излагал правдивую историю.
— Я хочу сказать, что мы уже встречались три или четыре тысячи лет назад, плюс-минус день. Нам нравятся одинаковые приключения, вероятно, мы одинаково ненавидим тех, кто разрушает, одинаково радуемся, узнавая новое, и познаем его, примерно, с одной скоростью. Память у тебя лучше. Наша встреча лишь иллюстрация к тому, что «Все подобное взаимопритягивается».
Я взял новую соломинку.
— Ну как мои успехи?
— Поначалу я думал, что мне с тобой придётся долго возиться, — сказал он. — Да, придётся, конечно, нелегко, но есть, всё же, очень слабая надежда на то, что ты уложишься в срок. Продолжай.
— С другой стороны, мне вовсе и ни к чему говорить, так как ты уже знаешь, что знают другие люди. Но если я не скажу вслух об этом, ты не будешь знать, что я знаю то, что я знаю, а без этого я не смогу узнать ничего из того, что я хотел бы узнать.
— Я положил соломинку. — А ты-то что в этом ищешь, Дон? Зачем тебе возиться с такими людьми, как я? Когда человек так продвинут, как ты, все эти чудеса приходят к нему, как нечто второстепенное. Я не нужен тебе, ведь тебе от этого мира ничего не нужно.
Я повернул голову и посмотрел на него. Его глаза были закрыты.
— Как и бензин для «Трэвэл Эйра?» — сказал он.
— Точно. Поэтому, в мире остается только скука... нет приключений, когда ты знаешь, что тебя ничто на этой земле не может обеспокоить. Единственная твоя проблема заключается в том, что у тебя нет проблем!
Я подумал, что просто замечательно всё излагаю.
— Здесь ты не прав, — уточнил он. — Скажи мне, почему я бросил свою работу... ты знаешь, почему я бросил мессианство?
— Толпы, ты сам сказал. Все хотели, чтобы ты творил для них чудеса.
— Да. Но это не главное, это во-вторых. Толпофобия — это твоя беда, не моя. Не толпы утомляли меня, а то, что этой толпе было совсем наплевать на то, что я пришёл им сказать.
Знаешь, можно пройти пешком по океану от Нью-Йорка до Лондона, творить золотые монеты из воздуха, а им всё равно будет на это наплевать.
Когда он говорил это, он казался самым одиноким из живущих на этом свете. Ему не нужны были ни пища, ни кров над головой, ни деньги, ни слава. Он умирал от сжигавшей его потребности поделиться тем, что он знал, а всем было плевать, и никто не хотел слушать.
Я нахмурился, чтобы не заплакать.
— Да, но ты сам просил это, — сказал я. — Если твое собственное счастье зависит от того, как поступает кто-то там ещё, то я думаю, тебе действительно не сладко.
Он вскинул голову, и его глаза сверкнули так, будто я ударил его гаечным ключом. Я тут же подумал, что мне не стоит сердить этого парня. Легко изжариться, если в тебя попадет молния. Затем он улыбнулся своей полуулыбкой.
— А ты знаешь, Ричард? — медленно произнес он. — Ты — прав!
Он снова замолчал, размышляя о том, что я сказал. Не замечая этого, я часами рассказывал ему о том, как мы когда-то встречались, какие знания ждали нас впереди — все эти идеи неожиданно вспыхивали у меня в голове.
Он очень тихо лежал в траве, не шевелясь, не произнося ни слова. К полудню я закончил излагать мою версию устройства Вселенной и всего, что в ней находится.
— ...и я чувствую, что я всего лишь прикоснулся к самому началу, Дон, ещё так много можно сказать. Откуда всё это я вдруг узнал? Как всё это приходит?
Он не ответил.
— Если ты хочешь, чтобы я сам ответил на свой вопрос, я признаюсь, что не знаю. Почему сейчас я могу рассказывать всё это, хотя раньше никогда даже не пытался? Что случилось со мной? Ответа не было.
— Дон! Скажи, пожалуйста, хоть пару слов.
Он не сказал ни слова. Я обрисовал ему панораму жизни, а мой Мессия, как будто он уже услыхал всё, что ему надо, в той случайной фразе о его счастье, крепко спал.
обращений к странице:8080