Пятнадцатый день допроса
Стоменов: – Мужик деревенский спит не так уж много, но шибко спит – из пушки не разбудишь. Никола сказывал нам, что есть одна книга, в которой учитель просит учеников своих бодрствовать, но те все равно засыпают сном беспробудным (скорее всего имеется в виду Новый Завет. – Вит Ценев).
«Каждому, – говорит, – из вас муку бессонную принять придется, да только по-иному все будет, чем в книге этой говорится...» Это со мной сделалось после того, как молчал я сорок дней и сорок ночей. Под вечер, в один из дней осенних, мне Никола велит – отправляйся в лес, а когда вернуться из него – сам узнаешь, откровение тебе будет. И побрел я, Сергей Дмитрич, в лес. А в лесу – тишь странная, ни души будет: птичьих голосов не слышно, зверь не прошмыгнет, только шорохи листвы опавшей да ветви деревьев волнуются. Со мной ни харча, ни ножа или рогатины, чтоб, значит, от зверя отбиться, если приключится что... Только темнеть начало, гляжу – волки, стая огромадная, штук тридцать, не меньше будет. Взяли меня в круг и жмут потихоньку, пасти скалят голодные. Делать нечего будет, покарабкался я на дерево, ветку на высоте нашел покрепше да и примостился. Темень быстро пришла, лес собой накрыла, словно одеялом. Волки под деревом стражу держут. Кликнул я деревенских наших голосом внутренним, да и помощи ждать собрался. И такая сонливость меня взяла после этого – спасу нет. Голод пропал, жажда пропала, холода не чую, зябнуть перестал, и одного только хочется – уснуть крепко. Но только веки опущу – волки внизу выть зачнут в ту же минуту. Если усну, думаю, вниз упасть могу, а там они меня вмиг раздерут. Глаза потру, покрепше в ветки вцеплюсь, со сном борьбу веду, да только не выходит у меня ничего... Смыкаются веки мои, шум в голове стоит великий, руки слабнут, тело не слушается... Волки внизу зашевелились, вокруг дерева забегали, рычат страшно, жадно. Встрепенулся я, понял, что помощи не будет мне от Кривошеевских, а выходит только, что сдюжу если – ладно будет, а нет – сожрут меня звери...
А что дальше выходить стало – мне, Дмитрич, описать непросто будет. Прошел вдруг озноб мой, страх смертный исчез куда-то, сонливость пропала, и вокруг меня словно светлее стало. Вижу все отчетливо, как днем: волки в разные стороны бегут. Раз – и не осталось их ни одного. С хвостом последнего, который в кустах мелькнул, первый луч света пробился рассветный... Всю ночь, выходит, я на дереве-то просидел, от волков хранился, да со сном неодолимым боролся. Ветвь громадная, сидел я на которой, вдруг проломилась подо мной, и на землю я упал – упал, да не ушибся, словно на перину лег. Встал я, оправился – и такую силу в себе почуял, Сергей Дмитрич, такую силу – это ж словами выразить никак невозможно... Такое чувство, будто землю всю нашу на плечо могу вскинуть да понести, будто дерево могучее из земли выдернуть смогу, если дуну на него легонько. Тут голос мне шепчет чей-то – иди, мол, в деревню. Вот так я муку сонливую и выдержал...
Следователь: – Ну и как, выдернул хоть дерево одно с силою такой, а?
Стоменов: – А пошто драть, я и так Силу свою ведаю. Не понимай все так доподлинно, Сергей Дмитрич, я ведь образно говорю. Силу иметь, чтоб врага сокрушить, как говорил я уже, – не велико искусство. Сила истинная Магическая – обессилить мир окружающий для покоя твоего, да для дел тех, о которых хранители заповедывают. А
чтобы Силу эту, если имеешь ее, не утерять, не растратить почем зря – надобно уметь эту Силу приумножать периодически. Если ты человек обычный будешь, но Силу обрести хочешь нечеловеческую, то удерж разный познать тебе надобно в мере необходимой, и если достойным будешь в этом – и Сила будет у тебя. Маг Смертный удерж нечасто делает, потому как управляться с ним умеет, а Силу его великую дает ему царству мертвому поклонение, хранители его да еще и царство мысли смертной.
А что есть такое это царство смертной мысли – растолкую я тебе сейчас... Если ты один, Сергей Дмитрич, в комнате большой папироску свою смолишь, то в комнате ентой дым будет чуяться. Если много людей, окромя тебя, еще в этой комнате папиросками дымят, то как говорят? Накурено, хоть топор вешай. Вот так и страх смерти у людев будет – если один человечишко боится, то в царстве ином чуется это, а коли весь люд земной страх великий испытывает, то и в царстве небесном дым огромадный складывается. Дым этот – как электричество будет: он убить сможет, а может свет дать и силу большую. Вычитал я, Дмитрич, что слово есть научное для электричества этого небесного, смертным страхом насыщаемого, – грегор называется, или как его там (скорее всего Кривошеев имел в виду эгрегор – гипотетическое ментальное образование любых коллективных идей. – Вит Ценев). Ничего на свете нет сильнее грегора этого: все переменчивым будет – идеи разные, мыслишки, веры, жизнь любая – только Смертная Сила вечная есть, не знающая ни моралей, ни истины, ни времени, ни законов ваших физических. Мы, Кривошеевские, к грегору этому присоединены крепко, потому как питает он нас Силою и энергией.
Следователь: – Скажи, Андрей Николаевич, если есть ответ такой, вот какую вещь... Ты тут много о магии толкуешь, о силе вашей громадной, да о том, как ты, собственно, магом сделался, а вот обычный человек, тебя послушавший, назидания твои исполнивший, – сможет ли он магом сделаться?
Стоменов: – Сможет, Сергей Дмитрич, люд некоторый к Магии Силы Смертной приобщение иметь, да только выйдет из этого толк немногочисленный. И дело даже не в том, что нет у люда этого Учителя, которому верить они будут беззаветно и беспрекословно, а в том, что больно уж сор велик в головах людских... На протяжении многих и многих лет своего становления человек учится все больше взаимодействовать с миром на основе общепринятых умозаключений, и все меньше – на основе непосредственного переживания этого мира. Для обыкновенного человечишки окружающий мир имеет особенность постоянно не соответствовать представлению об этом мире – оттого человечишко этот так часто страдает и так часто разочаровывается... Маг Силы Смертной не ведает, что такое разочарование, потому как принимает мир таким, каким он себя предъявляет. Много ли людей, Дмитрич, умеют принять деяния земные таким вот образом? Ты можешь подумать, что если не разграничивать в мире добро и зло, то наступит великий хаос... Тогда скажи, отчего в природе зверь лесной деления не имеет на праведника и грешника, но не случается от этого никакой беды? Ты, Дмитрич, можешь и другое мыслить – что я путаницу имею: то калякаю о том, что Сила большая всегда в противоположности своей будет, а то, что нет этих самых противоположностей в природе земной. Да только не путаю я, потому как говорю о противоположностях как о категориях, а вы – как о качествах...
Следователь (перебивая): – Ну, Андрей Николаевич, удивляюсь я тебе! То говоришь ты, как обычный мужик деревенский, а иногда послушаешь – прям как ученый речи излагаешь!
Стоменов: – Научных мужей ваших не переспорить мне будет, словами мудреными не владею, да только и без нужды мне все это. Не мое время и не моя участь – людев Магии Смертной учить. Время придет – и войдет семя Николово в силу свою великую, тогда и Маг этот, тот, кто Николу сменит и управлять всем будет, – он знание дать сможет...
Кристо Ракшиев (дневниковые записи)
Полковник Государственной безопасности Советского Союза Сергей Дмитриевич – это все, что я о нем знаю. Я не знаю, почему здесь именно он, а не кто-нибудь другой... Я не знаю, почему он без устали ведет допрос день за днем, не зная отдыха, без выходных... Где те трое подполковников, которые приехали вместе с ним?.. Облюбовали, наверное, пляж и нежатся под лучами солнца... Может быть, они главнее его, хоть и по званию ниже, и приехали сюда отдыхать, и только он, этот Сергей Дмитрич, здесь для того, чтобы узнать что-то важное у этого Кривошеева... Никакой, конечно, это не допрос – так, беседа двух друзей, дороги которых разошлись и снова сошлись через некоторое время... Только руки, намертво прикованные к столу у одного из «друзей», возвращают меня в реальность происходящего. Иногда мне кажется, что оба они время от времени испытывают некоторую досаду от этой реальности. Полковник сбросит с себя эту маску, они обнимутся, забредут в какую-нибудь квартирку на окраине и начнут ненасытный торопливый треп без всяких условностей – без протоколов, приказов, инструкций, наручников и прочих формальностей...
Кривошеев не устает говорить. Он может говорить по шестнадцать часов непрерывно: не вспоминая о еде, питье, туалете наконец, не выказывая никаких признаков усталости. Говорят, он спит не больше четырех часов в сутки. Он пьет или дистиллированную воду, которую сначала замораживают, а затем оттаивают – как он просил, или травяной горячий чай без сахара. Иногда просит мед к чаю, обязательно сотовый... Охрана болтливая, да и любопытных много. Всем интересно – чем живет этот старый пердун, чем он дышит, чего делает. То, что происходит в его палате, знает половина персонала, и секрета в этом нет... То, что происходит на допросах, – знают человек шесть, не больше, включая самого Кривошеева...
Его кормят так, как он пожелает. Я приблизительно знаю его меню. Утром он выпивает чашку своего травяного чая и
ничего не ест. Кушает он днем, хотя нет, скорее вечером, часов в пять или шесть, когда как... Одна неделя у него исключительно вегетарианская, в следующую он спокойно ест мясные блюда. Мясо или отварное, или едва поджаренное... Небольшой кусочек хлеба... Никакой сдобы, сладкого... Солью пользуется исключительно редко, не признает ни соусов, ни мясных приправ… Больше одного раза в день он не ест. Приблизительно раз в неделю не ест вовсе целые сутки, только пьет в небольших количествах чай или воду... Три дня не ел совсем – и никаких тягостных признаков в нем я так и не углядел. С ума можно сойти! Один раз попросил граммов пятьдесят красного вина... Горшочек с его проклятой землей ему принесли, чему он был вполне доволен... Черт!
Я потихоньку рассматриваю его иногда... Твердые, мужественные черты загорелого лица, ровные белые крупные зубы, мягкая седая борода, густые седые волосы – ни одной плеши и залысины, несколько крупноватый нос, влажные губы, подтянутое сильное тело без единой капельки лишнего. Он кажется мне рано поседевшим зрелым мужчиной, я бы не дал ему и сорока, если бы не эта абсолютная седина – она сбивает с толку, указывает на возраст. Или он рано поседел, и ему, конечно, совсем не восемьдесят. Ни одного лишнего движения, полное отсутствие нервозности и волнения... Никогда не потеет, не изменяется в лице, я ни разу так и не увидел, чтобы он побледнел или покраснел... В каждом его редком движении, несмотря на прикованные руки, – спокойствие и невероятная внутренняя сила...
Я смотрю на наручники, которые сковывают его руки. Мне кажется, что, если он захочет, он разорвет их легче, чем некий могучий силач рвет в руках колоду карт...
обращений к странице:11522